Глина - [3]

Вспомнил после. Сколько времени прошло, дом знает, не он. Заняты были. На соседней стройке, за километр почти, самосвал сгрузил кафельный бой с завода. Ходить далеко и выбрать надо внимательно. Были там осколки почти черные, полупрозрачные и внутри — зеленые искорки. А еще — голубые, в мелкую такую клеточку.

Мешков через десять и вспомнил. Все руки стер, пальцы порезал. Открыл дверь в спальню, заглянул в красную темноту. Пошел было внутрь, но через полчаса голова закружилась, сердце бухало в горле красным цветом. Подумал, верно спит. И пошел обратно, проснется — сама придет, к ужину.

Но не пришла, видно, заспалась. Или ушла куда. Оно бы и ладно, но вот стригся после этого сам. Раз десять уже. Несподручно.

Отбросил окурок в старую ванночку с дождевой водой. Прогнал мысли. О другом надо сейчас, о важном. Башня ползет потихоньку, надо укрепить. Стенка после дождя поплыла, да и картинки на ней надоели. Того, что намесил, на стенку хватит. Башенку завтра. А в сарайчике — поплавки цветные, заварник фарфоровый с алыми розами, блюдо медное с разорванным краем. Ну, из старого что-то выбрать. Фонарь засветит и до полуночи стеночку сделает. Утром солнце на нее, а там — красота… И — кукла…

Павлюся сходил в сарайчик за куклой. Вот ведь, розовая, пузатая, ручки врастопырку, на головушке соломенные кудряшки. А на эту с камерой, что топталась сегодня по двору — похожа. Сейчас он ее в простеночке у окна спальни-раковины. Глазочком наружу. И пусть приходит девчушка, если поймет приглашение. Видел глаза ее, видел, как пальчиками тонкими вела по стенке, ласкала глину. Понимает. Вдруг понимает?

Стащил с куклы линялое драное платьице. Тапочек пластмассовый бережно сунул в карман. Понес к простенку, в сумерках нащупывая узкую тропку в бурьяне. Приладил и, рукой придерживая, отступил на шаг, посмотрел. Что-то не так. Заныло сердце, и отозвался с моря густым басом ночной пароход. Решил — не буду пока.

Занялся другой стенкой. Стоя на коленях, вдыхал золоченую пыльцу, покашливая. Прикладывал битую плиточку к стене и черпал из ведра гладко вымешенную глину. Обмазывал по краям, сначала тонко, после погуще, топил края осколка в прохладном месиве. Гладил пальцами, ладонью. Пришептывал выступающему пятну о том, как засветит на него солнце, зажжет внутри зеленые искры. Вытер о рубаху перемешанную с глиной кровь из порезов.

Через пару часов, к ночным совам и полной луне, стена засверкала неровными гранями кафельных плиток, донышками старых бутылок, смятым в розу куском клеенки в ярких полосах, засветила мягко по круглому бочку белого поплавка. И утонул лунный свет в большой букве Н, выложенной из черной сетки в тени кривого подоконника. Почему Н сразу не вспомнил. Потом кивнул, Настя была жена.

Постоял, послушал море. Ветер убился, тихо. Совы мохнатыми бабочками пролетали над лунным от моря серебром. И чиркали буковки в мягком воздухе летучие мышки.

Заторопился к оставленной на стуле кукле. Кажется, прочитал написанное мышами по воздуху, что сделать и как.

Лика уперлась руками Толяну в грудь, оттолкнула. Нащупала камеру на ремешке, сдвинула чуть вбок — не повредить. Злилась. И на себя тоже. Почти брат дышал тяжело, с хрипом, и было противно. Пока не уехала, всего-то тихая была влюбленность и на прощание — поцелуй около уха. Она долго потом места себе не находила. Рвалась назад, к морю и выгоревшей траве. А больше всего, — к затаенному дыханию на коже щеки, от которого все внутри зашлось. И вот, через три года, каменно цепкие руки, грудь натянута дыханием, как барабан. Бедрами к ней, к животу ее, будто кочергой. И она тает нехорошо, закусывает губу, подгоняя себя. Взрослые. Будто других взрослых нет. Так жалко того, нежного. И одновременно, насмешкой, тыча в лицо памятью этой, — запах волос его — сумасшедший запах моря и солнца, нагретого песка под обрывом.

— Лика, ты чего? Ну? Ты ведь… Классная ты. Всегда была. Я ведь…

И снова подшагивает, ловя в жесткое кольцо рук. Омахивая летним запахом волос — из детства.

— Уйди, Толян! — прошипела зло, прячась в тень дерева, через плечо его видя, как сверкают бледно под луной стены глиняного дома, — уйди, услышит щас этот твой Павлюся. Прибежит с ружьем.

— Ладно тебе, ладно, — отступил немного, встал рядом в черную тень. Хихикнул сдавленно:

— Не с ружьем. Топорик у него за дверью. Соседи говорили.

По локтям Лики побежали мурашки. Передернула плечами. Толян рядом совсем, касается руки своей — горячей.

— Ждать будем? Тогда надо отсюда уйти. Там за кустами лощинка маленькая, в ней удобно. И не видно ниоткуда. Если лежать на траве. А про топорик пошутил я, ну…

И вкрадчиво по коже горячими пальцами. Лика вырвала руку. И пошла по белесой траве к раскрытой калитке. Твердо ставила на каменную землю подошвы кроссовок. Сама удивлялась, что это вздергивает ее так сильно? Что? Но справиться не могла.

— Куда пошла, дура! — в голосе Толяна та же злость. Не его злость:

— Думаешь, бегать за тобой буду, тоже мне, фифа столичная!

И правда, следом не побежал. Шепот съелся ночным воздухом.

Страх окружал Лику кольцом жестких рук, вел. Одна. Лишь на вытоптанной полянке перед входной дверью фонарь на кривом столбе. Роняет свет на воду в старой ванночке, на корыто с развороченной глиной. Все это сбоку, а страх привел и поставил перед круглым окошком, обрамленным гладкими раковинами. Подоконник широким язычком нависает над кругами орнамента из мелких стекляшек и осколков раковин. И в самом центре — неровным зрачком — бочок пластмассовой куклы. Изгиб спины и ножка босая, а все остальное утоплено в глине. Вмазана в рыжее, тонет, оставляя вместо бывшего магазинного жалкую нежность, тонкую, ловящую глаз.