Глаза Фемиды - [45]

Выставка в Манеже с первых дней стала популярной и скандаль­ной. Вернее, наоборот - сначала скандальной, а потом популярной. После того, как сам Председатель Президиума Верховного Совета и Глава Правительства, пожелавший ознакомиться с передовым на­правлением изобразительного искусства от возмущения побагровел и, тыча зонтиком в «Обнаженную со скрипкой» кричал на весь Ма­неж: «На это говно плюнуть хочется! Эти битники мне второй Буда­пешт хотят тут устроить! Да за такое художество из Москвы гнать надо! На сто первый километр! С билетом в один конец!»

Чуткая пресса крик из Манежа немедленно услышала и отозвалась ругательствами, самыми невинными из которых были: рукоблудие, изомазохизм и параноидальный оргазм. На последний термин Тертый почему-то особенно обижался.

Социалистическая пресса, в отличие от всякой другой, не просто пресса сама по себе, а рупор партии. И уж если на кого этот рупор направят, то значит все: пиши - пропал человек. Если ты был членом Союза художников, то после критики в прессе, уже им никогда не будешь. Да и вольных заказов по офомлению красных уголков, и из­готовлению бюстов вождя тоже не дождешься. Жди другого - у них не заржавеет.

После того, как газета «Вечерняя Культура» разразилась громовой статьей под названием «Золотое дно Папы Карло», в которой моло­дой журналист Дубовик с жаром живописал похождения Тертого в трикотажном бизнесе и иконографии, на его художественной карье­ре всякий понимающий человек должен был бы поставить большой крест. И не только на карьере, но и на судьбе тоже.

Короче говоря, после недолгого следствия и еще более недолгого суда, осудили молодца за тунеядство и отправили на перевоспитание на стройки большой «химии» в Сургут. При ближайшем знакомстве с пунктом отбывания Тертый обнаружил, что в Сургуте строек боль­шой «химии» нет и не предвидится, а есть небольшой рыбозавод, на который и был определен на исправработы новоиспеченный «химик» Тертый.

Папа Карло рыбного запаха и чешуи не терпел, поднимать тяже­сти не стремился, в технике не разбирался, сетей чинить не умел. А любил он покуривать в теплых местах и философствовать на отвле­ченные от реальности темы, вроде: всем открыта большая дорога, вам работать - нам «плану» курить. Покуривать травку Тертый еще в Мо­скве научился, а в заключении постиг тюремную науку добывать себе дурь из чего угодно - хотя бы и из зубной пасты или сапожного кре­ма. Однажды, забалдев от какой-то синтетической дури, он завалился на эстакаде между порожней тарой и в забытьи пропустил вечернюю проверку, которую комендант проводил самолично и ежесуточно по истечении двадцати часов. За то, что нарушителя режима Тертого по определенному для него месту проживания в установленный час не оказалось, в назидание прочим таким же «химикам», Тертого препро­водили в общую камеру-каталажку, пообещав на следующий раз усу­губить наказание вплоть до полного возврата в зону на весь срок, без зачета пребывания на «химии».

С таким резюме разумнее всего затихнуть и покаяться. Но не та­ков был характер москвича Папы Карло, посчитавшего заключение на пятнадцать суток своего рода отпуском от монотонной работы по сколачиванию ящиков на тарном участке. В камере он устроил­ся с максимально возможными в его положении удобствами и раз­влекался в меру собственных сил и изобретательности. Иногда ему удавалось сварить себе «гуту». Пятнадцатисуточники, все знакомые между собой местные мужики, которых никто из милиционеров и не думал обыскивать, приносили ему из аптеки пузырьки с желудочны­ми каплями на основе экстрактов опия, красавки, беладонны и еще какой-то гадости. Папа Карло выливал содержимое в железную круж­ку и поджигал. Когда спирт выгорал без остатка, на дне оставалась бурая жидкость - «гута», которую Папа Карло разводил водой прямо из чайника. Побуревшим от «гуты» шприцем Тертый вводил адскую смесь в свою вену. Если на дне кружки еще оставалось, он предлагал Москвичу: «Хочешь ужалиться?» Москвич с содроганием отворачи­вался: «Нет, не хочу». - «А никто тебе и не даст, - радостно сообщал Тертый. - Мне самому мало».

Через некоторое время начинал действовать опий и Тертый стано­вился благодушнее: «А расскажи-ка нам, «туземец», как ты в мавзолей к Ленину ходил?» «Туземец», он же «Москвич», он же Паша Няшин простодушно откликался: «Ходил, как не ходил. Два раза зайти пытал­ся - однако в носках не пускают. Хотя я в очереди, как все, тихонь­ко стоял. Подошли двое в серых плащах, взяли меня под локоточки и вывели. И велели больше не приходить. Я не послушался, другой раз встал. Меня опять вывели - и в машину милицейскую. А оттуда на вок­зал - езжай, говорят, откуда приехал. Так я и не повидал Ленина».

«А почему ты в носках на Красную площадь пришел?» - продол­жал донимать его Папа Карло. - «Так унты-то с меня сняли!» - так искренне огорчился Паша, что все в камере покатились от смеха. - «Кто снял?» - не выдержал и уточнил Колонтаец. - «Да в пивбаре, не знаю кто. Пивнушки в Москве автоматические: двадцать копеек бро­сишь - автомат полкружки нальет, еще двадцатчик опустишь - еще полкружки. А рыба у меня своя была, домашняя! Мужики московские голодные - как рыбу у меня увидали, так давай меня пивом угощать, а я их язями. Вот, значит, сидим мы с Колей и Васей, хорошо отды­хаем, кружек по семь на грудь уже приняли. У меня сумка с подар­ками для родни под столом стоит. Потом к нам Федя подсел со своей сумкой, больше моей в два раза. Выпили мы с ним за знакомство, он свою сумку взял и ушел.