Главы из книг «Заметки из Прованса» и «Зарисовки из страны Ок» - [15]
С Алискампом связано множество фантастических рассказов и легенд. Одна из легенд гласит, будто в ночь накануне Дня Всех Святых, когда лагуны и луга выбелены лунным светом, сам Иисус Христос спускается с неба, чтобы у алтаря, возведенного рядом с Фонарем мертвых, в полночь отслужить мессу вместе со святым Трофимом.
Фредерик Мистраль, без устали разыскивавший произведения провансальского фольклора и часто вплетавший в свои стихи народные предания о чудесах, пишет об этом в «Причастии святых»:
Я стоял на краю рва, держа в руке незажженный факел. В какой-то момент слева от меня мрак будто сгустился; по слабому запаху намокшей шерсти я угадал чье-то присутствие рядом.
— Смотрите на последних христиан? Немного их осталось. Здесь почти вся арльская община, не считая стариков, больных и детей, которые сидят дома… ну, может, еще несколько таких, как вы, любопытствующих, либо таких, как я, наблюдателей истории. Mysterium paschale — прекрасное зрелище, но не надо обманываться. Драматическое представление страданий и смерти двухтысячелетней давности никого уже не волнует и даже не наводит на серьезные размышления нравственного характера, ибо тому миру, хотим мы или не хотим, на наших глазах приходит конец. И не с громом, а со всхлипом — как говорит поэт [49].
Приглядитесь хорошенько к участникам обряда: за торжественными жестами в патетической обстановке вы увидите страх, отчаяние, неуверенность — беспомощную суету обитателей дома, заметивших на горизонте зарево пожаров, предвестие надвигающейся катастрофы: всякая живая душа бросается упаковывать фамильное серебро и бижутерию, закапывает под помеченным деревом ценности и памятные реликвии, как было в Риме накануне того дня, когда в стены города ворвались варвары Алариха.
Открою вам секрет: они приходят сюда, чтобы укрепиться в вере, тут нет сомнений, но и чтобы сосчитать, сколько их — ведь с каждым годом их все меньше и меньше, усиливается ощущение одиночества, боязнь утратить общинную идентичность. Здесь они чувствуют себя увереннее, поскольку под ногами — десятки тысяч своих мертвецов с их нерушимой верой в наступление Царства Света. Мистическое присутствие мертвых поднимает дух: легче поверить, что накопившаяся энергия может изменить будущее. Но это — иллюзия. Энергия веры — вопреки всеобщему закону сохранения — подвергается распаду, расходуется, слабеет и сегодня уже ничего не способна изменить. Она мертва, как светильник в этрусской гробнице. То, что некогда наделяло харизмой апостолов, умеряло властолюбие и разнузданность владык, несло надежду порабощенным народам, сейчас не может уже ни зажечь, ни обратить в свою веру.
Помните, что сказано в «Эпиграммах» Марка Валерия Марциала: «Нигде нет бога, и небеса пусты». Да, да, небеса пусты, человек остался на земле наедине со своей жаждой абсолюта, со своей драмой существования, ненужным никакому богу.
Вот так-то. Требуется немалая отвага, чтобы взглянуть в лицо правде, даже если она прячется под какой-нибудь из своих многочисленных масок. С некоторых, как в античном театре, не сходит язвительная усмешка шута.
Вы верите в математическую логику? В законы статистики? Они жестоки, поскольку приводят к неопровержимому выводу: потомки этих людей — если сохранят потребность в вере — будут на закате солнца раскладывать молитвенные коврики и бить о землю челом, славя Аллаха.
Вы не зажигаете факел? Я тоже предпочел остаться в тени, но сейчас зажгу. После нападения крестоносцев Монфора, pendant l’horreur d’une profonde nuit[50] — как говорит Расин в «Аталии» — здесь собирались оставшиеся в живых катары[51]; последние perfecti в последний раз даровали своим последним единоверцам последнее consolamentum[52]. Факелов не зажигали — если бы с городских стен заметили свет, еретики были бы схвачены, а это означало пытки и смерть на костре. Сейчас нам грозит только одно: если, встретившись на улице, узнаешь «своего», придется раскланяться.
Пение смолкло. Во внезапно наступившей тишине слышно было только потрескивание факелов. Где-то очень далеко шумел город, в кронах деревьев чирикали разбуженные птицы.
Наступил главный момент обряда: la mise à mort[53]. К лежащему на земле кресту толстой веревкой привязали человека в черном растянутом свитере и терновом венце. Дождь прекратился, пахло сырой землей и молодыми листьями. Колеблющиеся огоньки лампад на надгробных плитах придавали сцене распятия какой-то театральный пафос. Крест подняли, нижний конец укрепили в гнезде, вырубленном в скале; опутанное веревкой тело безвольно свисало с перекладины. Вдруг, в больно давящей на уши тишине, где-то на горизонте среди темных клубящихся туч ночное небо разодрала молния. Все замерло, застыло, будто земля на бегу столкнулась с невидимой преградой и резко остановилась. Продолжалось это не дольше минуты, а может, всего несколько секунд, но давно копившееся напряжение разом схлынуло — меня будто ударило током.
