Главный врач - [76]

Закон! Алексея всю жизнь учили уважать закон. Этому учил его отец, учителя в школе, профессора в институте, Иван Севастьянович и пропагандист Назимов. Интересно, что сказал бы он сейчас? Пожалуй, не одобрил бы. Он сказал бы, что это — ложная порядочность. Дал слово потому, что иначе не мог. Спас человека. А теперь пускай закон решает, как быть. Ты поступил правильно, что спас. Ведь даже приговоренного к смерти не казнят, если он болен, — раньше вылечат… Интеллигентщина все это.

Нет, Назимов никогда не сказал бы так, если бы знал все. А что он должен знать? Ведь Никишин тогда ничего не обещал. А если и обещал потом, какое же это имеет значение? Ведь признание вины не снимает ответственности. Оно может лишь в какой-то мере смягчить наказание. Да нет, дорогой Петр Андреевич! Не в одном обещании дело. Если б видели, какими глазами смотрел Никишин, когда пришел в себя! Если бы вы были рядом в ту минуту, вы не обвинили бы в интеллигентщине. «Нет, я не попираю наших законов. Просто законы пока не могут принять во внимание той интонации, с которой были произнесены эти слова: «Не будет этого больше, Алексей Платонович», и выражение глаз, и скорбно-виноватую улыбку…»

Ему надо было с кем-то посоветоваться. Но с кем? Лидия Петровна? Ульян Денисович?.. Нет!

Он позвонил Марине. Договорились встретиться в парке. Солнце светило ярко. От посыпанной желтым речным песком и только что политой аллеи веяло прохладой. Алексей сидел неподалеку от входа и щурился на солнце. Над головой посвистывала какая-то пичуга. Она заводила свои рулады, тянула, внезапно обрывала всегда на одной и той же ноте, потом начинала все заново, будто зубрила урок.

Пришла Марина. Алексей поднялся ей навстречу.

— Что случилось? — спросила она, отвечая на рукопожатие.

— Мне нужно с вами посоветоваться, — сказал Корепанов.

После того, как Алексей рассказал о Никишине, она долго молчала, не скрывая своего волнения. Марина понимала, что он растерян сейчас, что пришел за помощью, за советом. И от того, что она скажет, зависит очень многое — его судьба, судьба Никишина и, может быть, ее тоже.

— Я не знаю законов, — произнесла она тихо. — Я не знаю, какие причины заставили Андрея пойти на такое. Знаю только, что для наживы он никогда не пошел бы на это. Не смог бы…

— Что же мы сидим? — поднялся Корепанов.

Она тоже встала.

Они пошли по аллее. Было совсем тихо. Уличный шум почти не долетал. Лишь изредка доносились приглушенные звонки трамваев, автомобильные гудки.

— Что вы намерены делать? — спросила Марина.

— Конечно, я дал слово. Но почему я дал? Потому что не мог не дать. Это был единственный способ спасти человека. Я обязан был его спасти. Я бы все равно не смог уехать, не добившись согласия на операцию.

— Я понимаю. Это — долг, — тихо проговорила она.

— Позвонить в милицию — тоже долг.

Она взяла его под руку и прижалась к нему плечом.

— Да нет же, Алексей Платонович, вы поступили по-человечески. И дальше пусть будет так же — по-человечески. И не надо рефлексии. Это у вас от усталости. Посмотрите на себя. На вас лица нет. И потом… Это же Андрюшка Никишин, отчаянная голова!

— Черт бы его побрал, этого вашего Никишина. Он ведь мало того, что на склад полез, он стрелял, мог бы и не промахнуться.

— Мог бы, — согласилась Марина. — И все-таки вы не должны доносить на него.

Алексей поморщился.

— Доносить. Какое противное слово — «доносить».

— Я не так выразилась, — поправилась Марина. — Я хотела сказать…

— Не буду, — сказал Корепанов и улыбнулся. — Теперь мне легче: нас теперь двое — вы и я. Вдвоем всегда легче.

— Да, — согласилась Марина. — Вдвоем всегда легче.

На следующий день она пришла проведать Никишина, принесла большой букет цветов, попросила у Люси кувшин с водой, сама поставила цветы в воду и только после этого присела на стул у постели.

— Как же это ты? — спросила она тихо, когда Люся вышла.

Никишин молчал.

— Алексей Платонович мне все рассказал. Но он ведь не знает, почему ты это сделал.

Никишин молчал.

Она смотрела на него и вдруг вспомнила, как летом сорок третьего они вдвоем шли в разведку. Дорогу пересекала речка. Ее надо было перейти вброд. Но рядом у омута сидел немец с удочкой. По одну сторону — автомат, по другую — консервная коробка с червями. Решили подождать немного, думали — уйдет. А он сидит, смотрит на поплавок и напевает песенку. Никишин решил: надо убрать немца. Подполз незаметно, ударил ножом и в омут столкнул. Автомат спрятали в лесу и пошли дальше. Но Андрея словно подменили после этого. Он долго молчал, потом произнес не то с грустью, не то с досадой:

— Я с детства привык — если драться, так чтобы лицом к лицу.

Сказали бы ей тогда, что он пойдет воровать больничное белье…

— Ты же всегда был хорошим парнем, — тихо произнесла Марина. — Почему ты пошел на такое?

— По глупости, — ответил со злостью Никишин. — Проиграл я эти тюки. В карты проиграл. И это я — только тебе. И — все. И больше ни о чем не спрашивай.

— Хорошо, хорошо, — поспешила успокоить его Марина, — только лежи, тебе нельзя волноваться сейчас. — Она посмотрела на Никишина и поднялась. — Я пойду, Андрюша. А ты выздоравливай. — Уже у двери обернулась и повторила: — Все будет хорошо, Андрей. Выздоравливай.