Главный врач - [78]

— Я на тебя, Люсенька, как на каменную гору, — сказал он. — Сестра-хозяйка — это не просто старшая санитарка. Это — хозяйка.

— Я вас не подведу, Алексей Платонович.

На следующий день Корепанов и Ульян Денисович пошли посмотреть, что делается в ушном. Вновь открываемые отделения обычно заполнялись медленно, по меньшей мере в течение недели. В первый день больше двух-трех человек не поступало… А вот в ушном…

Люсю они встретили в коридоре с охапкой белья, захлопотавшуюся, раскрасневшуюся.

— Восемнадцатый человек поступает, — бросила она на ходу. — Ужас просто. Совсем с ног сбились.

Ульян Денисович с Корепановым только переглянулись.

В операционной их встретил Ракитин. Он готовился к операции.

— Сколько больных должно сегодня к вам поступить? — спросил Корепанов.

— Человек около тридцати, — ответил Ракитин.

— В оперативности вам отказать нельзя, — насмешливо заметил Коваль.

— Я ведь хирург, дорогой Ульян Денисович, — улыбаясь, сказал Ракитин. — А для хирурга оперативность — превыше всего… — Он подошел к операционному столу и, продолжая протирать руки спиртом, нажал носком ботинка на педаль. Стол с легким шумом стал подыматься. Ракитин отпустил эту педаль и нажал другую. Стол стал наклоняться вправо. — Чудо техники! — восхищенно произнес он.

Алексей повернулся к Ульяну Денисовичу.

— Отделение, как видите, на полном ходу, товарищ начмед. Даже операционная работает.

— Ну что ж, не станем мешать, — сказал Коваль, — и пожелаем Юрию Максимовичу всяческих успехов.

Ракитин тепло поблагодарил.

— Какое сегодня число? — спросил, когда они вышли, Корепанов.

Ульян Денисович ответил.

— Ну вот, — сказал Корепанов, — открыто у нас десятое по счету и последнее по плану отделение. Считайте, что организационный период закончился.

2

По требованию министерства Сенечкина отправили в Киев, в клинику медицинского института, на обследование. Потом пришло письмо с просьбой выслать подробную выписку из истории болезни. Вначале это письмо не удивило Алексея: клиника интересуется историей болезни сложного больного — это нормально… Однако он никак не мог отделаться от тяжелого чувства. Кто-то настойчиво хлопочет за Сенечкина, без конца пишет и в обком, и в министерство, и в газеты, обвиняя в халатности его, Корепанова. Эти обвинения, несмотря на свою нелепость, все же тяготили, заставляли тревожиться.

— Не надо волноваться, — успокаивала Марина. — Ведь сделано все, что можно. К тому же это медицинский институт. Там умные люди. Они разберутся. Они не могут не разобраться.

Гастроли театра подходили к концу, и Алексей с тоской думал о том, что будет, когда театр уедет. Марина с каждым днем становилась ему все дороже. Это было хорошее чувство — большое и радостное. Неважно, как называть его — любовь или дружба. И неважно, как оно возникло — сразу или постепенно. Иногда оно разгорается медленно, как костер в ночи. Иной раз вспыхивает сразу, как ночная звезда, что родилась вдруг. Смотришь на нее, как зачарованный, и не можешь насмотреться. И не знаешь, откуда появилась она, эта звезда, из каких глубин вселенной. Что вызвало к жизни ее загадочно теплый огонек. Знаешь только, что это — твой огонек. Это и в самом деле твой огонек. Вскинешь голову — и сразу находишь его в мириадах других, потому что это — твоя звезда. Она не может затеряться. И погаснуть она тоже не может. Ей надо было только родиться, чтобы сразу же стать вечной.

Они часто встречались. Как-то она позвонила по телефону после обеда и спросила, чем он занят вечером. Он рад был ответить: свободен, ничем не занят.

У Корепанова было мало свободных вечеров. Тем дороже они стали теперь: можно было пойти в театр. Он и раньше любил театр, а теперь… Ему было все равно, какое место достанется — в партере, в ложе или на галерке. Ему бы только видеть ее на сцене, а потом ждать у выхода.

В свободные от спектаклей вечера, как и в тот, первый, когда она позвонила ему, они бродили по улицам и говорили. Иногда о чем-нибудь серьезном. Иногда о пустяках. Но Алексею и пустяки эти казались очень значительными.

Иногда они бродили молча.

«С ней хорошо даже помолчать, — думал Корепанов. — От нее исходит какое-то очарование. И этому очарованию трудно противиться. А может, все это потому, что она артистка? Она очень талантливая артистка. На сцене она порой перевоплощается так, что теряет самое себя. Если нужно, она становится то теплой и нежной, то холодной, гордой и неприступной…» Но такой, какой она бывала с ним наедине, она никогда не бывала на сцене — спокойной и чуть грустной.

Он и не заметил, как они перешли на «ты». А когда обратил внимание, оказалось, что это — уже очень давно. И что иначе нельзя.

«У нее все красиво, — думал он. — И глаза. Они какие-то особенные. И губы, и подбородок — какой-то удивительно девичий. И тело — легкое, стройное, сильное. Это редко бывает, чтоб у человека — все красиво. А может, это мне кажется? — спрашивал он себя. — Когда-то я был убежден, что в мире нет никого красивее Аськи Воронцовой. А потом она стала даже чем-то неприятна мне… Нет, Марина не просто красивая. В ней что-то очень человечное. И, наверное, каждому рядом с ней хорошо. С нею легко говорить о самом дорогом и близком, о самом сокровенном. Даже о погибшей на фронте жене, Ане. Она слушает с участливой улыбкой, и от этой улыбки становится тепло на душе. И еще. Она — чуткая. Смотреть на нее надо осторожно: она откликнется на взгляд, как на голос. А иногда кажется, что она читает мысли…»