Главный врач - [35]

— Кого его? — спросил Корепанов, который никак не мог усвоить манеру Цыбули выражать свои мысли.

— Да отое ж самое мраморное надгробие, собака его загрызи. Ладно, скажу Стельмаху, пускай сымет, когда того уха-горла-носа дома не будет.

7

В тот же день Алексей пошел к Балашову.

— Да вот он, Ракитин твой, — сказал Степан Федосеевич, протягивая Корепанову длинный список. — Вон их сколько у нас, «крайне нуждающихся и незаменимых». Главный архитектор в конуре живет. Директор кирпичного завода — полковник в отставке — во времянке ютится, там же, на заводе, инженер Ганушкин — вот он! Если я ему в ближайшие дни квартиры не дам — только его и видели. А кто водопровод восстанавливать будет? В общем так, Алексей Платонович: раньше чем через месяц не обещаю. — Он поставил возле фамилии Ракитина жирную галочку и спросил: — Чего он так торопит? Не понимаю, под крышей ведь…

Алексей рассказал о табличке.

— Видел я, — поморщился Балашов. — Неприятно, конечна. Да еще такая огромная. Мог бы и поскромнее. — Он помолчал немного, потом сказал: — Дал бы я ему квартиру, как бы не так! Но что поделаешь, если нам специалисты нужны. А он хороший специалист?

— Хороший, — вздохнул Алексей.

— Так вот и скажи ему: будет квартира через месяц, а может быть, и раньше, если строители постараются. А табличку снять надо — неприлично.

Встретив Корепанова на следующий день, Ракитин, как всегда, вежливо поздоровался, рассказал новость, услышанную по радио, потом, словно между прочим, спросил:

— По вашему распоряжению табличку сняли?

— По моему, — приготовился к атаке Корепанов.

— Мрамор не повредили?

— Что вы? Это же — Стельмах.

— Спасибо. Я сам хотел его об этом попросить. Очень уж респектабельно получилось.

— Я ожидал, что вы станете протестовать, — откровенно признался Корепанов.

— Я ведь упрямился только потому, чтобы вам помочь. Дипломатический ход, если можно так выразиться.

— Ну, это уже дипломатия с позиции силы, — сказал Корепанов. — Однако вы кое-чего добились. Балашов поставил против вашей фамилии галочку.

— Галочка? А что она обозначает?

— Знак особого внимания. Балашов даром галочек не ставит.

Еще днем позже, повстречавшись с Ковалем, Алексей сказал:

— Вот видите, все закончилось как нельзя лучше.

— Вы имеете в виду Ракитина?

— Его…

— Тогда ничего не закончилось: табличка у него снова висит, только на двери, за стеклом.

А вечером, возвращаясь из облздравотдела после совещания, Алексей увидел нескольких женщин, сидящих и стоящих у двери ракитинской квартиры. Он поднялся наверх, к себе в ординаторскую, которая стала теперь и его административным кабинетом, посмотрел сводки поступления, обошел палаты и только после этого направился домой.

Уже стемнело. После ужина Алексей хотел как всегда, взяться за книги, писать, конспектировать, но не мог. Принялся шагать по комнате. Было не по себе. И он никак не мог понять, откуда идет это гнетущее чувство. А это росло недовольство собой за то, что он не может пойти сейчас и вышвырнуть Ракитина вон, за то, что не может обойтись без него.

Ну и черт с ним, пускай занимается своей частной практикой. Ведь он сразу предупредил, и если рассуждать спокойно и логически…

Но в этот вечер Алексей просто не мог рассуждать спокойно и логически.

8

Весна выдалась плохая. Погода стояла неровная: подует ветер с севера или востока — и метет поземка, стужа пробирает до костей; повернет с юга или запада — и сразу же теплынь: небо затягивается густыми облаками, дождь принимается мыть давно не крашенные крыши. Вода мутными потоками стекает с них, окрашивает в ржавый цвет серые камни тротуаров.

Вспучилась река. С громким треском лопается на ней грязный лед, разбивается о сваи еще разрушенных причалов, и течение несет это крошево вниз, к лиману, в море.

В марте задули сухие ветры, подняли пыльные тучи. Потом несколько дней подряд шли проливные дожди.

По просторному больничному двору — не пройти: здесь еще с зимы все перерыто — канавы, траншеи. Глина разбухла и, когда ступаешь по ней, она противно чавкает, словно клещами, захватывает ноги и не хочет отпускать.

— Вот разверзлись хляби небесные, — говорил Гервасий Саввич, заходя утром, как всегда, в приемный покой и здороваясь с тетей Фросей — пожилой санитаркой, с которой был хорошо знаком еще с войны. — Напьется земля по самое горлышко. Будем с хлебом в этом году, Евфросинья Ивановна…

— Хлеба я и по карточке получу, — ответила тетя Фрося. — Хлебом государство меня обеспечивает. Хоть не досыта, а обеспечивает. А вот молоко, мясо…

— Будет хлеб — будет и молоко, и мясо, и колбасы, и все будет.

— Что оно там будет, не знаю, — отвечала тетя Фрося, — а пока на базаре ни до чего не доступиться. Стоит торговка и, сколько язык выговорит, столько и запрашивает. За кило масла половину месячной зарплаты вынь ей и положь. Совсем потеряли совесть, будь они трижды неладные, торговки эти.

— Торговкам совесть ни к чему, — философствовал Гервасий Саввич. — Торговкам не совесть нужна, а ситуация, Евфросинья Ивановна.

— Какая еще там ситуация? — уже ворчала тетя Фрося.

— А такая, — отвечал Гервасий Саввич: — Дороги развезло, с дальних сел привозу нет, вот те, которые ближе, и пользуются случаем, три шкуры дерут. Ну, да это все временное. Потерпим… А весна хорошая. К урожаю весна, Евфросинья Ивановна. Один-два дождика в маю — и с хлебом народ.