Главный врач - [22]

Алексей больше всего любил работать в «столярке» — одной из комнат будущего приемного покоя. Здесь стоял верстак, пахло свежей стружкой, клеем и теплом. Тем особенным теплом, которое излучает железная печь, когда ее топят сосновой чуркой. Алексей проводил здесь, за верстаком, все свободное время. И вечерний рапорт завхоза он принимал тоже тут, в столярке.

Цыбуля приходил к нему всегда ровно в пять вечера. Докладывал, что сделано за день, о работах, намеченных на завтра, о материалах, которые удалось достать. Через несколько дней после стычки с Никишиным в теплушке Цыбуля сказал с досадой:

— Предвидится неприятность, Алексей Платонович.

— Какая? — спросил Алексей.

— Этот сифилитик Никишин… — начал было Цыбуля, но Корепанов оборвал его:

— Не смейте так говорить о больных.

— Так если у него сифилис, как же его называть, Никишина?

— Да не сифилис у него, а нейродермит. Это — кожное заболевание, скорее даже нервное.

— Все равно — венерический, — махнул рукой Гервасий Саввич.

— Да что он там натворил, ваш Никишин?

— Жалобу, сукин сын, написал, — сказал Цыбуля, — прямо в обком, самому Гордиенко.

— Откуда вам известно? — спросил Корепанов.

— Так он же, сволота, завсегда так, как та паршивая кошка. Мало шо напакостила, так ще и нявкае… Сам хвастает…

— Ну и пусть, — ответил Корепанов и принялся за работу.

Спокойствие Корепанова удивило Гервасия Саввича. «Крепкий мужик», — с восхищением думал он. Потом, поразмыслив немного, решил, что ничего удивительного нет: не нюхала душа чеснока, вот и не боится, что запах почуют.

3

Прошло несколько дней. Алексей уже забыл о жалобе, когда прибежала Люся и сказала, что кто-то из обкома сейчас беседует с Никишиным. Закрылись в ординаторской и разговаривают, с глазу на глаз.

— Ну и пусть разговаривают, — сказал Корепанов.

Люся удивилась: ведь всем известно, что Никишин жалобу писал.

— Он писал, с ним и разговаривают, — сказал Корепанов. — Идите работайте.

Люсе показалось, что Корепанов рассердился на нее. Она хотела что-то сказать в свое оправдание, но Алексей не дал:

— Я все знаю, Люсенька, — сказал он. — И не надо волноваться. Жалобы у нас всегда проверяются. Такой порядок.

Но когда Люся, постояв немного, вышла и закрыла за собой дверь, он отложил в сторону рубанок и закурил. Потом сложил инструменты и застегнул воротник гимнастерки. Работать он уже не мог.

«И что за подлое чувство? — думал Корепанов. — Откуда оно берется? Откуда тревога? Ведь если человек знает, что за ним нет никакой вины, не должно быть тревоги».

И за то, что не мог справиться с собой, злился: и на себя, и на этого представителя, который даже не нашел нужным зайти к нему — главному врачу больницы, и на Никишина.

Алексей пошел по этажам посмотреть, как идут работы. И ему показалось, что все смотрят на него как-то по-особенному, что все вокруг словно притихло, насторожилось. И эта настороженность — тоже злила.

Проверяющим жалобу оказался инструктор обкома Олесь Петрович Мильченко. Он зашел к Алексею уже под вечер. На добродушном немного усталом лице его лежала печать деловой озабоченности. Всем своим видом он словно хотел сказать Корепанову: «Вот вы здесь накуролесили черт знает чего, а мы разбирайся». Он поздоровался с Алексеем, бросил портфель на стол, снял шапку, положил ее рядом и, не ожидая приглашения, расположился в кресле, напротив Корепанова. Приглаживая взъерошенные волосы, сказал:

— Жалоба тут на тебя, Алексей Платонович.

— Знаю, — сказал Корепанов.

— И что написано, тоже знаешь?

— Скажете, наверно.

Мильченко раскрыл свой портфель, извлек оттуда два листка бумаги, исписанных мелким почерком, и положил перед Корепановым.

— Читай вот!

Алексей прочитал.

— Как видишь, обижаются на тебя трудящиеся…

— Трудящиеся? — переспросил Корепанов. — Это же Никишин писал.

— А он кто по-твоему?

— Бузотер. Бузотер и паразит. Сам не работает и других отговаривает.

— Ну, это, знаешь, легче всего человека паразитом обозвать. Не ново, Алексей Платонович. Ты давай по сути дела выкладывай. По тем вопросам, что в жалобе затронуты.

— А в жалобе сущая правда, — к удивлению Мильченко сказал Корепанов. — Ни единым словом возразить не могу.

— Как, значит, со всем согласен?

— Я же сказал: ни единым словом возразить не могу. И напрасно вы столько времени на допрос потратили. Зашли бы ко мне, показали эту цидулку — и я бы вам сразу сказал: правильно все тут.

— Интересно… Значит, людям грубишь?

— Там не сказано, что людям, — сказал Корепанов. — Там сказано, что Никишину и Дембицкому… Верно, грубил. Заслужили.

— И больных, значит, эксплуатируешь? Эксплуатируешь, а?

— Ну зачем же так? — улыбнулся Корепанов. — Эксплуатация — это присвоение чужого труда с целью наживы. А я то что с этого имею? Просто работают люди, кто как может, и по доброй воле. Кто не хочет — не работает. Вот Никишин же не работает?

— А что с питанием плохо, тоже верно? — продолжал Мильченко.

— Верно. Я же говорил, все тут верно… И вообще, мне кажется, прежде чем по отделениям ходить, надо бы к главному врачу зайти. Ведь на заводе вы так просто не пошли бы по цехам. Обратились бы к директору или в партийный комитет. А здесь тоже — не заезжий двор.