Главный врач - [21]

— Уходи отсюда, сволочь, слышишь? Уходи! Изувечу!

— Отставить!

Корепанов вошел вместе с Цыбулей и сразу все понял.

— Отставить, так отставить, — неожиданно спокойно сказал Стельмах и вернулся на свое место.

— Что здесь происходит? — строго спросил Корепанов.

— Ничего особенного, — ответил Стельмах. — Просто я вежливо попросил этого гада уйти отсюда. Мне почему-то кажется, что ему здесь делать нечего.

Никишин весь кипел.

— Этот выскребок грозился набить мне морду. Мне, заслуженному партизану!..

— А ну-ка, заслуженный партизан, убирайтесь отсюда! И чтобы духу вашего тут больше не было! — Заметив, что Никишин собирается возразить, Корепанов повысил голос: — Кому я говорю? Марш отсюда!

— Ну, я тебе это попомню, товарищ начальник!

Никишин запахнул халат и вышел, хлопнув дверью так, что накладная планка треснула.

— Зачем ты опять с ним сцепился? — обращаясь к Стельмаху, спросил Алексей.

— У нас был самый мирный разговор, — ответил Стельмах.

Корепанов усмехнулся.

— О, да!

— Между прочим, — сказал Стельмах, — он обозвал меня вышкребком. Я не знаю, что это такое, но мне почему-то думается, что это — обидное слово.

— Ничего тут нема обидного, — сказал Гервасий Саввич. — Вышкребок — это последний хлебец из остатков теста, что хозяйка из дижи вышкребает. Я, когда пацаном был, очень любил эти самые вышкребки. Особенно если с молоком. Вкусно!

— Вышкребок… Последний… Ха! — усмехнулся Стельмах. — У моей покойной мамы было семь душ детей. Но я, между прочим, пятый, а не последний… — Он вдруг закашлялся, тяжело, с надрывом, вытер губы платком, посмотрел на него и спрятал в карман.

Алексей молча наблюдал.

— Что вы так смотрите? — спросил Стельмах. — Это у меня еще с осени сорок четвертого. Перестанет и опять начнется. Пустяки.

— Пойдем со мной, — сказал Корепанов.

Стельмах согласился и стал складывать инструменты.

Когда они пришли в рентгеновский кабинет, где у аппарата восседал Ульян Денисович, Корепанов спросил:

— Когда у тебя появилось кровохарканье последний раз?

— После ополонки.

— Раздевайся! — сказал Алексей и обратился к Ульяну Денисовичу: — Давайте вместе его посмотрим.

Ульян Денисович долго вертел Стельмаха под экраном, выслушивал трубкой.

— Надо в больницу ложить, — сказал наконец.

Корепанов позвонил Шубову, попросил госпитализировать Стельмаха, и в тот же день его отправили на койку в городскую больницу.

— А что у него? — несмело подошла к Алексею Люся.

— Фронтовое ранение напомнило о себе, — сказал Корепанов. Потом посмотрел на девушку и добавил: — Все будет хорошо. Не надо тревожиться.

2

После стычки с Корепановым Никишин весь остаток дня провалялся у себя в палате злой от обиды, а вечером пошел к Дембицкому. Он захватил кусок сала, два круга колбасы — из дому привезли накануне.

Дембицкий обрадовался приходу Никишина.

— За гостинец спасибо, — сказал он. — А выпить у меня всегда найдется, особенно для друга.

Он достал из шкафа литровую бутылку самогона и поставил на стол.

Выпили по одной стопке, потом еще и еще. Никишин рассказал о стычке с Корепановым.

— Сволочь он, твой Корепанов, — выругался Дембицкий. — Такого человека выгнать!.. Чтоб о людях заботиться, так этого нет, а нагрубить человеку, в мороз на камыш послать больного или выгнать — это пожалуйста. На заслуженного партизана, как на собаку, цыкает. Если бы про все это в обкоме узнали…

— И напишу, — нахмурился Никишин.

Он вспомнил, как Корепанов выгнал его из теплушки, вспомнил о Люсе, как она замахнулась грязным веником, и о том, как Стельмах на общем собрании, при всем народе, назвал его, Никишина, кулацкой мордой, тоже вспомнил.

— И напишу, — повторил.

— Ты это только под пьяную руку бахвалишься, — хихикнул Дембицкий, — а протрезвишься — и храбрость вон, а написать нужно бы. И первому секретарю, самому Гордиенко.

— Напишу, сейчас же напишу, — упрямо сказал Никишин.

Дембицкий легко вскочил и достал из шкафа ученическую тетрадку.

— Я тут уже кое-что сочинил. Я ведь на него тоже зуб имею. И за себя, и за тебя. Но кто я такой, чтобы первому секретарю обкома письма писать? Мелкая сошка, какой-то заготовитель. А во время войны в помощниках интенданта ходил.

— А ну, читай, что ты там написал, — попросил Никишин.

Он хрустел огурцом, изо всех сил стараясь преодолеть хмельной туман, сосредоточиться. А когда Дембицкий окончил читать, потянулся за тетрадкой.

— Стерва ты, Костя! Вообще-то стерва… Но это ты написал правильно. Тут же все правда: и про харчи, и про камыши, и про нас с тобой. Все — чистая правда. Давай подпишу.

— Надо, чтобы своей рукой, — сказал Дембицкий.

Никишин расстегнул воротник.

— Давай бумагу, — сказал коротко.

Дембицкий торопливо освободил край стола, вытер тряпкой клеенку и услужливо положил перед Никишиным чистую тетрадку. Поставил чернильницу-невыливайку.

— Пиши, Андрюша. Святое дело делаешь. За правду-матку борешься… Пиши, а я диктовать буду…

Наутро Никишин вспомнил о вчерашнем вечере, и у него засосало под ложечкой. Сукин сын, Котька. Подвел. Нехорошо это — жалобу писать. Надо бы не писать, а пойти самому и все начистоту выложить, тому же Гордиенко хотя бы. А жалобу писать… «Ну, а если и написал, так что? Ведь там истинная правда. Не смеет он орать на меня. Хоть и главный врач, а не смеет. И не стану я скрывать, что писал. И если Корепанов спросит, ему тоже скажу: «Да, писал на тебя жалобу. Людей уважать надо. Заботиться о них, а не орать. Не смеешь орать на меня».