Гитлер капут - [6]

“Что же делать? – металась она по кухне, заламывая руки. – Ты хоть понимаешь, что натворил?”

Я испуганно покачал головой.

“Святая простота! – выдохнула мать и бессильно опустилась на стул. – Она же молдавский язык преподает и сама – молдаванка! Представляешь, что она наговорит румынам? Они же фашисты! Да и Анжела – та еще штучка! – ненавидит меня лютой ненавистью! Боится, займу ее место! Наверно, думает, я сплю и вижу стать директором какой-то затрапезной школы. Да мне такие предложения поступали – ей и не снилось! Если бы не война…”

“Не волнуйся, мамочка, – попытался я ее успокоить, – Гитлер сделал намного хуже – он эту снайпершу описял, а потом и камнем в нее попал!”

Мать брезгливо поморщилась: “Дегенерат! Никогда, запомни, Сергей, ни-ког-да не водись с этой дворней!”

Я охотно ее заверил, что отныне и близко не подойду к компании Гитлера. Мать спросила: “А что Анжела? Спокойно на это смотрела?”

Я подтвердил, и тогда мать произнесла с горькой усмешкой: “Придут румыны, уж она им напишет донос…”

“И про меня тоже?” – спросил я испуганно.

“Про всех! – ответила мать. – Ничего, у нас тоже есть кое-что в запасе…”

И она мне поведала, что приказ директора о проведении школьного митинга “Руки прочь от Республики!” как зеницу ока хранит в коробочке с документами. Да и свидетелей того, как Анжела клеймила “кишиневскую клику”, – хоть отбавляй! А еще есть заметка, которую директор писала для стенгазеты “За независимость!”. Но самое главное, конечно же, – двойки, которые она щедро ставила на уроках молдавского языка коренным молдаванам, в то время как многие русские – и даже евреи! – имели у нее положительные отметки.

“Будем тонуть, – ядовито добавила мать, – и она с нами пойдет на дно!”

Я не стал уточнять, отчего нам предстоит “тонуть” и на каком “дне” мы окажемся вместе с Анжелой, но сомнений не вызывало: директора следует опасаться не меньше Гитлера. Немного подумав, мать заметила, что, пожалуй, самое время намекнуть директрисе, чем кончится для нее попытка свести с нами счеты. Она направилась к телефону, а я приступил к занятиям музыкой.

В последнее время Мендельсон мне давался с трудом, и этот день тоже не стал исключением. Из головы не выходили сцена расстрела снайперши и, конечно же, Гитлер, исполнивший в сцене главную роль…

Утром домой ненадолго заскочил отец. Весь взмыленный, чумазый и осунувшийся, он не был расположен к ссорам. Другое дело – мать: ее просто распирало от гнева. Пока он выкладывал из вещмешка крупу, консервы, хлеб, она кричала о грозящей нам опасности и проклинала его службу в ополчении, которая грозила всем нам выйти боком и в первую очередь – мне. Отец казался совершенно безучастным – не спорил и не оправдывался. Наскоро умывшись, он присел к столу. Завтракать не стал – налил холодной заварки, выпил залпом и потянулся к сигарете.

Я думал, мать переключится на табачный дым, но неожиданно она сменила тон. Меня это настолько удивило, что я отложил в сторону скрипку и замер в дверях.

“Коля, – произнесла она умоляюще. – Сережу надо пристроить в безопасное место. Это – наш родительский долг…”

Отец скользнул по ней отсутствующим взглядом, затем внимательно посмотрел на меня, и я сразу опустил голову, будто чего-то стыдился.

“Ты водишься с попами, – продолжала мать, – вот и замолви кому надо словечко. О себе я молчу, буду сама отвечать за свои ошибки, но ребенка мы просто обязаны оградить от всего этого кошмара. Тем более такого ангела!”

Она протянула в мою сторону руки, а я, сгорая от смущения, бросился к ней и зарылся лицом в халат. В отличие от отцовой униформы, шибавшей в нос пороховой гарью и потом, от материного халата пахло чем-то мирным и очень домашним.

Она еще долго рассуждала о моем музыкальном таланте, повторяя без устали: “ребенку уготовано великое будущее”, “наш родительский долг”, “гордость и слава страны” и тому подобное. Отец, казалось, ее не слышал. Раздосадованная его безразличным видом, она сняла со стены благодарность, выданную мне в школе искусств, и в сердцах швырнула на стол. Хотя в доме не проходило и дня без разговоров о моих грядущих победах на самых престижных конкурсах, я понимал: мать готова вывернуться наизнанку, лишь бы отец не отказал ей в просьбе.

До поры до времени он молча пыхтел сигаретой, старательно снаряжая рожок автомата. Закончив, устало произнес: “Отведу при первой возможности. На улицу пока не выходите, пару дней будет жарко. Продуктов у вас хватит, лишь бы не отключили воду. К окнам не подходите…”

Едва успел он договорить, в соседнем дворе громыхнуло так, что на кухне повыбивало стекла. Мать охнула, и я кинулся к ней в объятия. Отец при взрыве даже не вздрогнул. Собрав осколки и подметя пол, он посоветовал нам оклеить оставшиеся окна полосками бумаги, никому не открывать дверь и вечерами не зажигать свет. Затем он подхватил оружие: “Мне пора”. И направился к двери. По пути потрепал мою голову: “Выше нос, Серега! Обещал быть мужчиной – держи слово!”

К вечеру вновь ожило радио, и из новостей мы узнали о вступлении в город регулярных молдавских частей. Диктор призывал жителей сохранять спокойствие, проявлять терпение и бдительность. Нам поведали, что из-за Днестра уже спешит подмога и на днях в войну вступит Россия. Мать горько усмехнулась: “Лицемеры, ненавижу!”