Гитл и камень Андромеды - [115]

А как только я легла в постель, раздались голоса. Они звучали совсем свободно — мягкий, чуть запинающийся мужской и нежный женский голос, произносивший идишские слова с немецким акцентом.

— Марек, — услыхала я вдруг так явственно, словно голос доносился из соседней комнаты, — Марек, Меир, Меирке! Я уже полюбила ее. Сделай так, чтобы эта Мирьям никогда за ней не приезжала.

— Что такое ты говоришь, моя радость? Разве можно отнять у матери ее ребенка?

— Но она же сама привезла ее сюда и оставила тебе! Ребенок мешает ей построить новую жизнь! Ну, подумай сам, какая жизнь будет у этого ребенка, если его заберут? Где эта женщина возьмет для него любовь?

— Перестань, Эстерл, оставь! Подумай, сколько несчастий пережила сама Мирьям. Она ведь совсем еще девочка. В восемнадцать лет на краю жизни родила ребенка, разве это не подвиг во имя Господа? А теперь край отодвинулся, жизнь легла перед ней широко, и она не знает, что делать с собой и ребенком. Одинока как перст. К кому ей было идти? У кого искать помощи? Чудо, что мы нашли ее, а она нашла нас. Никто вокруг не знает, кто мы и откуда. Никто из моей семьи, если кого-нибудь оставили в живых, не знает, где мы. Но я случайно узнал, что Мирьям спаслась из гетто, и призвал ее. Она услыхала и пришла. Это — Божий знак. И то, что Он дал ее ребенку родиться, — тоже знак. Сколько беременных женщин вынесли из гетто в мешке со строительным мусором? А? Ее одну! И скольким еврейкам дали родить ребенка в партизанском лесу? А? Подумай, какие усилия Неба и людей были приложены к тому, чтобы этот ребенок выжил, и спроси себя: «Зачем»?

— Я уже спрашивала.

— И что?

— Я столько молилась о ребенке! Знаю, что не могу родить, но чуда, я просила чуда! И мне обещали. И оно исполнилось! Вот зачем.

— Ой-ой, детка, выброси эти мысли из головы! Не сближай концы! Тебе дали возможность поддержать огонь в этой свечечке. Тебе дали ее на подержание. И больше ничего. Не клади птиц себе за пазуху! Лейг зих нит фейгалах ин бужим!

На этих словах я задремала, и мне приснился старый сон. Он приходил ко мне в детстве много раз и всегда пугал до пота и ночной истерики.

А снилась мне наша школьная директриса Пелагея Амвросьевна, огромная и так, а тут еще раздутая шевелящимися буграми и такая красная, словно только-только вылила злость на уборщицу Феню или на завуча, Михаила Иосифовича. Обычно краснота эта проходила сразу после крика и мата, которые были слышны на всю школу, но во сне она сгущалась. Пелагея Амвросьевна раскалялась и превращалась в огромного пылающего медного идола. Тело ее сотрясалось, бугры угрожающе шевелились, она хваталась огромными пылающими ладонями то за один бугор, то за другой и вдруг принималась хохотать колокольным смехом.

А из ее рта, из-за ворота наглаженной шелковой блузки, из рукавов и из-под коленей, покрытых тщательно натянутой коричневой юбкой, вырывались птицы. Они были разные — черные, белые и цветные. Одни выбирались из недр Пелагеи Амвросьевны, осторожно крутя головкой, другие выпархивали решительнее, а были и такие, что просто разрывали клювами юбку и кофту и взмывали вверх. Пелагея же хохотала и орала: «Щекотно, сволочи! Щекотно же, жидовские морды! Ще—кот—но!» И гремели колокола, и что-то обрушивалось.

Когда мне снился этот сон, я всегда просыпалась в поту и в ужасе. И тут проснулась едва живая. А очнувшись, начала объяснять самой себе идишскую идиому: «Не клади птиц себе за пазуху!» Она означала: не обманывай саму себя. Не выдумывай. Птицы все равно вырвутся наружу. Их не спрячешь. Не спрячешь.

Я встала, пошла в темноте в гостиную, помедлила, потом решительно повернула выключатель. И вот они глядели на меня: непривычно растрепанный молодой реб Зейде и совершенно голая, в чем мать родила, Гитл-Эстерке. Глядели и улыбались чуть смущенно, но вместе с тем, я бы сказала, торжествующе. Словно говорили: «Ну, вот мы и нашли друг друга! Вот и нет больше никаких тайн. Вот мы и вместе, как было обещано».

Тьфу! Что за чертовщина! Однако есть в мире человек, знающий правду! И что из того, что в Париже три часа ночи?! Выспится завтра, бежать в присутствие ему не надо.

— Паньоль, — крикнула я в трубку, — Малах Шмерль — это твой брат Меирке?

— Макс или Марек, так правильнее, — ответил совершенно свежий голос. Судя по голосу, Паньоль еще и не думал ложиться спать.

— Почему ты не сказал мне сразу?

— Зачем? И какая разница? Марек погиб. Его нет. Я тебя не обманывал. Картины принадлежат мне, других родственников нет. А я хотел, чтобы Марек прославился хотя бы посмертно. Он был большой художник. Куда мне до него!

— Почему же ты сам не устроил выставку его картин?

— Потому что я — Паньоль, и все мои грехи пали бы на голову покойного. Мне бы не поверили, из-за меня его бы не признали. Поэтому я хотел, чтобы это сделала ты.

— Бред, какой-то бред! Как мог ребе рисовать все эти картинки?

— Ребе? А! Ты говоришь про те выброшенные четыре года, которые он провел у этих вонючих хасидов? Ну, это была блажь. Он выправился. Надел нормальное платье и уехал со мной в Палестину. Так хотела моя мать. И мой отец. Он был совсем мальчишка. Но такой упрямый! А!