Гитл и камень Андромеды - [114]

— За это, за это! Они хлестали кнутом, а он танцевал, как реб Зуся, танцевал и танцевал, пока не упал на землю замертво. Крикнул: «Шма Исроэл!», и в тот же момент испустил дух. А? Он святой, твой дед реб Меирке Брыля, и мы его почитаем. Он был не из наших, родился в Варшаве, потом жил в Берлине. И учился он не в нашей ешиве, а где-то около Брод. Он был хосид, понимаешь? А мы были миснагеды, но реб Меирке зажег моего мужа. И когда реб Меирке не стало, Иче вместо него собирал книги Торы. И тоже заплатил, но не так страшно. Отсидел свое, но, как видишь, жив и имеет заслуги перед Престолом. И все это благодаря реб Меирке!

Ну хорошо! Но не мог же реб Меирке, будь он трижды святым, рисовать голую бабу, пусть даже всем своим видом претендующую на звание если не мадонны, то Марии Магдалины. Не мог, и все!

Однако танцующий под кнутом реб Зуся сдвинул в моей памяти плиту, до тех пор прочно прикрывавшую невидимое отверстие. Оттуда подуло, как из разогретой печи, дохнуло запахом сдобы, выпеченной с ванилью и корицей, и я услыхала мягкий, приятный мужской голос, смешивающий слова на идиш со словами на польском языке: «Ай, любовь моя, Эстерл, поменташ ли ты, что говорил наш реб Зуся, святое дзецко Небес? Он говорил, что Наверху никто не упрекнет его в том, что он не был подобен праотцам. Но в том, что он не завше был собой, реб Зусей, упрекнуть могут. Я же должон думать о том, что меня не упрекнут в том, что я не былам реб Зусей. А что есть я? И разве я забочусь о Славе Торы ради ней самой? Нет, я надеюсь, что Великая Тора пшиде на Суд и будет свидетельствовать за меня и за тебя, чтобы нам списали наши грехи.

Своими неправедными делами и трудами я закабалил Великую Тору, сделал ее своей заложницей. За этот грех я хочу отвечать один. Поэтому кричи, моя любовь, и мешай мне, не давай спасать святые книги. Тебе это зачтется. А теперь приведи сюда ребенка, будем учить алеф-бейс. Повторяй, деточка, за мной!»

А дальний нежный и тихий голос протестовал: «Шу! Она еще дитя! У тебя еще будет время научить ее всему что надо». «Разве Тот, Кто снял мерку с моей жизни, раскрыл тебе Свои намерения? Вот и мне Он их не раскрывает. Пусть мои слова упадут в юную душу камнем. Если Он того захочет, даже камни прорастут».

— Меня забрали после того, как реб Меирке… это… танцевал под кнутом?

— Да. Твоя мама не могла приехать, она тогда была замужем за каким-то важным коммунистом. Приехала большая злая гоя. Она появилась в тот самый день, когда реб Меирке забрали в КГБ. Да, они его потащили, как мешок, лицом об асфальт. А злая гоя еще грозила ему кулаком, потом надела на тебя капор и пальто, взяла за руку и вывела на крыльцо. В доме было много народу. Никто не посмел сказать ни слова. Гитл убивалась, она кричала, она тянула к тебе руки и говорила, что ты ей обещана, что ты досталась ей от Бога за все ее слезы. Но гоя даже не взглянула в ее сторону. А Гитл бежала за ней по улице с узелком в руках. Кричала, что тебе будет холодно. И сунула-таки узелок с одеждой тебе в руки. А гоя дошла до угла, свистнула в два пальца, подъехало такси и увезло тебя и ее.

Потом Гитл кричала так, что сошла с ума. Когда ей стало лучше, мы отправили ее в Польшу, она была оттуда. Говорят, сейчас она живет в Ришоне. Кто-то из наших ее там видел. Боже мой, какая ужасная судьба досталась этой женщине! Ой-ой-ой, упаси нас, Боже! И дай той гое почувствовать, что чувствовала Гитл, когда забрали ее мужа и увели обещанного ей ребенка.

Я зябко поежилась и прошептала: «Не дай Боже!» Это была моя первая молитва, потому что я поставила запятую перед словом «Боже», значит, обращалась именно к нему, а не бормотала привычную фразу без смысла и намерения.

Мне не удалось ничего больше выжать ни из Хайки, ни из Малки. Они были готовы рассказывать до утра про чудеса, которые творил для людей и Торы «реб Зейде», то есть «реб Дедушка», как я, по их словам, называла реб Меирке в забытый год моей жизни. Но я хотела слушать совсем про другое.

Из-под сдвинувшейся в памяти плиты летели слова и вздохи. Они звучали в ушах и мешали сосредоточиться. Вернее, мне мешали сосредоточиться на этих словах и звуках Малка и ее мама.

Я вернулась домой и легла, не зажигая света. Не было сил и желания смотреть в глаза Малаху Шмерлю и его Эстерке. Эта парочка уже погоняла меня по свету, а сейчас втравила в такое, от чего вообще руки опускались. Впрочем, я была обещана какой-то Гитл, а не Эстерке. Обещана кем? Моей собственной матерью, которой не терпелось от меня избавиться, чтобы выйти замуж за человека, который позже пробовал отстегать меня ремнем? Я была брошенным ребенком, которого подобрали добрые реб Зейде и его блажная жена? И Сима — олицетворение добра и справедливости — повела себя столь дурно? Почему? И как мама и Сима потом замуровывали живой год моей памяти? Каким цементом они его заливали?

Я помню запрет, наложенный мамой на идиш. Очень суровый запрет. Если я произносила хотя бы одно слово на этом языке, мама и Сима становились не просто глухими, они еще и кипели от ярости. Наверное, запрещалось произносить имя реб Меирке и этой Гитл. Я не помню такого запрета, но он наверняка был. Если бы эти имена не оказались под запретом, они не могли стереться, исчезнуть и никогда в памяти не возникать.