Гибрид - [4]
— Эт-самое, — говорит папа и хохочет. Как сумасшедший.
Мама говорит, что папа совершенно невозможный человек. И с ним нельзя ходить к приличным людям в гости.
Но она уже не сердится. Потому что он все это свистнул для меня.
Змей
Ребята пошли на задний двор — запускать змея.
В Сокольниках наш дом сразу за каланчой. А наши окна вон там, на втором этаже. Одно — сюда, а другое — туда, на улицу.
Спереди у нас проходной двор. Тут пожарка, милиция. Кому охота кругаля давать — по улице? Прут напрямик, через калитку.
А играть лучше на заднем дворе. И места больше. И можно спрятаться, куда хочешь. Мы в Сокольниках когда в прятки играем, когда — в казаки-разбойники. Мишка меня в свою команду всегда берет. Потому что верткий!
Сначала змей, гадство, запускаться не хочет. Только разбежишься, а он — бац, и носом! Хвост, что ли, тяжелый? Мочалка — дрянь.
А потом вдруг пошел, пошел! И… сел на провода. Ужас как обидно! Я его дергаю, дергаю. Гадство! Никак! Пришлось нитку стеклышком чикнуть. Так не порвешь! Она — для змея, крученая.
И тут Мишка открыл мне страшную тайну: откуда берутся дети?!
Я, канешно, своим ушам не поверил.
— Побожись, гад!
— Во! Етитская сила. Провалиться мне на веки вечные!
Значит, правда.
Вот живешь на свете и ничего не знаешь. Они нарочно это скрывают. Детям — ничего нельзя. Взрослым — все можно. Вот они нам голову и морочат.
Буза какая-то! Ну что бы я делал, если бы не Мишка?
И я стал потихоньку про себя выпытывать. Сначала раскололась моя папина бабушка.
Оказывается, я родился случайно. Просто маме подвернулся папа. А папа подвернулся тоже случайно.
Сперва папиного дедушку объявили «лишенцем». И папа тоже сразу стал «никудышным». Тогда его отправили «на кулички», к чертовой матери.
А мама туда сама поехала, потому что у нее не было профсоюзного билета. Без билета, ясное дело, ее никто не брал на работу.
Билета у мамы не было, потому что она играла своего Рахманинова и ни о чем серьезном не думала.
Вот когда она кончила свою консерваторию и лучше всех сыграла концерт, тут все и открылось. Надо было больше думать про билет, а не про музыку. А моя мама играла на своем рояле и газет не читала. Откуда же она могла знать, что кругом делается?
На счастье подвернулась тетя Муся из оперетты. Она взяла маму с собой в тьмутаракань на гастроли.
В этой тьмутаракани папа мою маму и подцепил. Торчал как пень за кулисами и глаз от мамы оторвать не мог.
А в Москву он дал телеграмму моей бабушке: «У меня все по-старому. Только я женился».
Бабушка Адельсидоровна схватилась за голову. Но было уже поздно.
Мама вернулась в Москву.
И тут я родился.
На Арбате, у Грауэрмана. Вон он и сейчас торчит на Арбате!
Как хорошо все вышло! И папу вовремя послали к «чертовой матери». И мама за билетом в тьмутаракань не зря поехала. А по-другому — меня бы совсем не было.
В Сокольниках я сплю фактицки под роялем. Вечерами мама играет своего Шопена или своего Рахманинова. Не каждый день, а когда у нее есть настроение.
Та-та тарам-там, та-та-та-та тарам-там.
Я лежу с закрытыми глазами. А потом улетаю. По-правдашнему. Как змей.
А на Никицкой у нас есть радиво. Прямо над кроватью висит бумажная тарелка. Она сама поет и разговаривает. Там такая пуговка есть. И ее можно подкручивать. Хочешь — громчее. Хочешь — потише.
Теперь мы знаем, что кругом делается.
И если завтра будет война — мы сразу услышим.
Только оно хрипит как-то.
Но это не я в него мячиком запулил!
А бабушка говорит, что радива раньше совсем не было. Ни у кого. Даже у дяди Жоржа.
Дядя Жорж
Дядя Жорж живет на Никицкой, где бабушка. Даже в том же подъезде. На первом этаже. Только в другой квартире. Бабушкины окна — сюда от парадного. А дяди-Жоржины — туда.
Тетя Галя говорит, что от этой революции все в нашей семье потерялись. Кроме бабушки. Бабушка не потерялась, потому что у нее на руках была семья. А дядя Жорж тоже сначала потерялся, а потом нашелся. Он стал делать детские игрушки. А когда запретили делать игрушки, пошел на завод и стал делать пластмассу.
— Скоро дедушкин фарфоровый сервиз можно будет выбросить на помойку. Теперь все будет только из пластмассы, — говорит дядя Жорж.
Но, по-моему, никто не собирается выбрасывать дедушкин сервиз на помойку.
Его достает бабушка из шкапа по большим праздникам.
На Рождество, на Пасху, ну и на бабушкин день рождения.
— Почему вы в партию не вступаете, если вы такой идейный, — хихикает дядя Сережа.
А дядя Жорж сразу отбрил дядю Сережу:
— Лучше быть беспартийным большевиком, чем партийным карьеристом.
Я ничего не понял. А все засмеялись — какой наш дядя Жорж умный.
Про дядю Жоржа теперь говорят, что он у нас «беспартийный большевик». А большевик — это значит больше всех.
Дядя Жорж за столом всегда борется с мещанством. А мы сидим и его слушаем.
— Народ говорит — война скоро будет. Как его называется, уж больно грибов много было, по осени, — замечает бабушка.
Дядя Жорж сразу сердится:
— Много твой народ знает! Сорока ему на хвосте принесла. Нечего чепуху молоть. Работали бы лучше! Вот немцы.
Тут дядя Жорж садится на своего конька и говорит без конца.
— При царе все-таки и пили меньше. И жили лучше, — вставляет кто-нибудь.
Героиня романа мечтала в детстве о профессии «распутницы узлов». Повзрослев, она стала писательницей, альтер эго автора, и её творческий метод – запутать читателя в петли новаторского стиля, ведущего в лабиринты смыслов и позволяющие читателю самостоятельно и подсознательно обежать все речевые ходы. Очень скоро замечаешь, что этот сбивчивый клубок эпизодов, мыслей и чувств, в котором дочь своей матери через запятую превращается в мать своего сына, полуостров Крым своими очертаниями налагается на Швейцарию, ласкаясь с нею кончиками мысов, а политические превращения оборачиваются в блюда воображаемого ресторана Russkost, – самый адекватный способ рассказать о севастопольском детстве нынешней сотрудницы Цюрихского университета. В десять лет – в 90-е годы – родители увезли её в Германию из Крыма, где стало невыносимо тяжело, но увезли из счастливого дворового детства, тоска по которому не проходит. Татьяна Хофман не называет предмет напрямую, а проводит несколько касательных к невидимой окружности.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В своём произведении автор исследует экономические, политические, религиозные и философские предпосылки, предшествующие Чернобыльской катастрофе и описывает самые суровые дни ликвидации её последствий. Автор утверждает, что именно взрыв на Чернобыльской АЭС потряс до основания некогда могучую империю и тем привёл к её разрушению. В романе описывается психология простых людей, которые ценою своих жизней отстояли жизнь на нашей планете. В своих исследованиях автору удалось заглянуть за границы жизни и разума, и он с присущим ему чувством юмора пишет о действительно ужаснейших вещах.
В своей чердачной студии в Пензансе умирает больная маниакальной депрессией художница Рэйчел Келли. После смерти, вместе с ее гениальными картинами, остается ее темное прошлое, которое хранит секреты, на разгадку которых потребуются месяцы. Вся семья собирается вместе и каждый ищет ответы, размышляют о жизни, сформированной загадочной Рэйчел — как творца, жены и матери — и о неоднозначном наследии, которое она оставляет им, о таланте, мучениях и любви. Каждая глава начинается с заметок из воображаемой посмертной выставки работ Рэйчел.
Шестой ангел приходит к тем, кто нуждается в поддержке. И не просто учит, а иногда и заставляет их жить правильно. Чтобы они стали счастливыми. С виду он обычный человек, со своими недостатками и привычками. Но это только внешний вид…
Рассказ из сборника «Русские женщины: 47 рассказов о женщинах» / сост. П. Крусанов, А. Етоев (2014)
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)