Гибель всерьез - [23]

— спросил с сильным французским акцентом человек, появившийся в дверном проеме и показавшийся мне не более одетым, чем я. Он был невысок, но коренаст, такие нравятся женщинам — нравятся именно тем, что их можно не принимать всерьез. «Be careful, you naughty little shrimp!»[27] — взвизгнула женщина, отбиваясь локтями; по всей вероятности, «нахальный коротышка» проделывал за ее спиной нечто явно не совместимое с медицинскими манипуляциями. Судя по его движениям, нечто весьма пикантное. Это и был мой спаситель. Тот самый малый, которому я одолжил газету. Короче говоря, женщина-англичанка, жена итальянского графа, была любовницей этого, так сказать, орудия провидения по имени Кристиан. Он жил в той же курортной гостинице, что и я, по счастливой случайности встретил здесь графиню Р., купившую на скалистом мысу, как можно дальше он вилл и пляжных кабин, среди елей и чахлых тамарисков, клочок земли и устроившую себе весьма комфортабельное гнездышко в колониальном стиле, удручающе-однообразном повсюду, от Кении до Кашмира. Разумеется, я не собирался отбивать любовницу у человека, которому был обязан жизнью, хотя ее супруг поглядывал на меня косо, да и она сама, похоже, вполне допускала мысль, что я могу проявить столь чудовищную неблагодарность. Из этого затруднительного положения меня вывел приезд… впрочем, не стану называть ее имени.

Теперь вы знаете, как я познакомился с Кристианом Фюстель-Шмидтом, принадлежавшим к роду лотарингских стеклозаводчиков, к той его ветви, которая отстранилась от производства; это был молодой человек примерно одних лет со мной, но выгодно от меня отличавшийся тем, что каждый месяц получал от своего папаши сумму, позволявшую ему держать «ситроен», одеваться на улице Руаяль и не глядеть на цены, входя в ресторан. Ну а расходы на галстуки брала на себя графиня. Будь моя воля, я постарался бы никогда больше не встречаться с человеком, вмешавшимся в мою судьбу таким образом, но случай распорядился иначе, подозреваю, что и сам Кристиан подыграл ему — ему нравилось угощать меня в каком-нибудь ресторане с оркестром и думать про себя: не подоспей я тогда, хорош бы он был… Трудно вообразить что-нибудь более подчиненное условностям, чем установившиеся между нами отношения, если не считать самого Кристиана. По воскресеньям он учил меня водить машину.

Словом, он проникся ко мне приязнью, потому что спас меня. И считал необходимым сообщать обо всех происходивших с ним важных переменах, например, о своем решении порвать с графиней. «Так что теперь, если ты к ней неравнодушен…» — прибавил он (сблизившись при подобных обстоятельствах, люди, разумеется, сразу переходят на «ты»). Но я был равнодушен: во-первых, я не такой хороший пловец, случись что… а во-вторых, меня не ослепляли, как Кристиана, светские связи этой дамы, все эти герцогини королевской крови, прославленные музыканты, великие спортсмены; я представлял себе ее груди, и они меня не слишком прельщали — в молодости бываешь особенно разборчив в таких вещах. Но что же это я, ведь не обо мне же и не о моих вкусах речь. Что касается Кристиана, то у него были такие же вкусы, что и у всех его сверстников: он читал те же газеты, смотрел те же спектакли, обедал в тех же ресторанах, что и тысячи других молодых людей, которые толкутся в lobby[28] первоклассных отелей, просиживают за кроссвордом из «Таймс» в баре неподалеку от Оперы, загорают на пляже в Довиле или проигрывают за милую душу тысячефранковые билеты в казино Монте-Карло или Дьеппа. Если бы меня спросили, что такое человек как на ладони, я бы сказал, что это Кристиан Фюстель-Шмидт.

И не было бы у нас никакого разговора, не одолжи он мне как-то свою холостяцкую квартиру. Зачем она мне понадобилась, никого не должно интересовать, разве что мужа… и то сомнительно. Не знаю, с чего мне вздумалось спросить Кристиана, для чего ему трехстворчатое зеркало в полный рост, в этом, в общем-то, не было ничего удивительного: женщине нужно оглядеть себя перед уходом. Зеркало фирмы «Брот», какие делали в начале века. Створки обтянуты цветной кожей, на которой вытиснены ирисы и заходящее солнце, рама красного дерева с замысловатым резным узором в стиле модерн. Зеркало как зеркало, и не было бы в нем ничего особенного, если бы оно не красовалось на самой середине комнаты, как у портнихи, и не было оснащено целой осветительной системой. Провода тянулись по полу, так что в них немудрено было запутаться. Отпускать соленые шуточки вовсе не в моем духе, но тут, сам не знаю почему, я не удержался. Может, из-за того, что холостяцкая квартира сама по себе презабавная штука, нынче их уже почти не осталось, и я чувствовал себя примерно так же, как если бы поехал покататься на велосипеде по Елисейским полям. А может, из-за того, что я немного выпил: Кристиан откупорил бутылку «Мумм», которую предусмотрительно оставлял «для дамы», но ни моя «дама», ни я не пили шампанского в такой час. Так что он нашел бутылку непочатой… а шампанское ударяет в голову не хуже виски.

«А ты в него не заглядывал?» — спросил он, выразительно подмигивая в сторону зеркала. Вопрос показался мне идиотским: ясно, что я попросил у него квартиру не для того, чтобы молиться. Но все-таки в зеркало не смотрелся: я и моя «дама», мы не приучены к зеркалам, так же, как к шампанскому extra-dry. «Значит, не заглядывал?» — переспросил Кристиан. — Нет. — Кристиан почему-то задумался, а потом воскликнул: «Ну так загляни!» — каким-то неожиданно отчаянным голосом, будто шел ва-банк. Он раскрыл трюмо, резко отбросив правую и левую створки и, отскочив, втолкнул меня в этот зеркальный простенок. Затем включил лампы, и я очутился на освещенном островке посреди темного пространства: обои на стенках, кровать с подушками казались бледными декорациями; я стоял лицом к лицу с самим собой, как в исповедальне, где сам себе был духовником.