Гибель «Русалки» - [44]

Джо Вильсон в ответ только усмехнулся.

– Ну разреши мне остаться, Джо! – взмолился Вэс. – Я возьму себя в руки.

– Ладно, – сказал Джо, – но если почувствуешь себя нехорошо, ради Бога, уходи!

Джо Вильсон вновь склонился над раной. В комнате было тихо, слышалось прерывистое дыхание Вэса Фолкса. Наконец доктор распрямился.

– Все в порядке, – сказал он. – Через несколько недель рука будет как новенькая. Может, сгибаться будет плоховато, но, когда немного заживет и он начнет ею действовать, не надо слишком уж оберегать ее, а не то она никогда не будет такой сильной, как прежде. Главная неприятность с такими ранами: рука не гнется и немного болит в сырую погоду, так что люди чрезмерно щадят ее, и в результате она так и остается больной. Дела не так уж плохи. Я вскрыл продольный мускул так, чтобы рука хорошо работала даже тогда, когда образуется рубец. Если бы такая рана прошла поперек, руку бы парализовало. Вэс, я глотну немного виски, если там что-то осталось…

– А можно ли оставить его одного теперь? – засомневался Вэс.

– Конечно. С ним теперь все хорошо. Нужен только отдых и хорошая пища, чтобы он окреп. Пусть Бесс заглядывает к нему ночью время от времени. Думаю, у него будет жар. Это нормально. Но, если жар будет очень сильным и он начнет бредить, пошлите за мной. Я буду дома всю эту неделю. Впрочем, с такими сильными, здоровыми парнями обычно не бывает проблем…

Выздоровление, как и предсказывал доктор Вильсон, шло быстро и без осложнений. Через три недели Гай снова был на ногах, но походил скорее на свой призрак. Правая рука по-прежнему не гнулась и болела, и даже когда она вновь обрела большую часть своей прежней силы, Гай обнаружил, что, вероятно, вследствие повреждения нервных окончаний рука утратила прежнюю ловкость. Он об этом не говорил, а с тихой сосредоточенностью принялся учиться писать, есть и стрелять левой рукой, что оказалось весьма нелегким делом. Оно продвигалось медленно, но в конце концов Гай добился успеха.

Но вот с чем он не мог смириться, так это с той пустотой, которая возникла в его жизни с исчезновением Кэти. Лишь только Гай смог взобраться на лошадь, он съездил на берег реки, надеясь разыскать ее. Он проявил подлинное мужество во время стычки с Килрейном, стойко и терпеливо переносил боль от раны, но, стоя здесь, на берегу Миссисипи, глядя на пустынную гладь вод, понял, что он не настолько взрослый и мужественный, чтобы сдержать слезы.

Разумеется, он не удержался от того, чтобы бросить упрек отцу: лицо Вэса потемнело от стыда, и он виновато и даже отчасти правдиво, хотя эту искренность он мог позволить себе скорее благодаря старому Тэду Ричардсону, ответил сыну:

– Да, верно. У меня был разговор с ее дедом. Только речь не шла о том, чтобы увезти девчонку. Мы только договорились с ним, что постараемся держать вас подальше друг от друга. Наверно, он решил, что так будет лучше. Но я тут ни при чем, мой мальчик…

Эту пустоту было невозможно заполнить. Детская привязанность Джо Энн не могла возместить утрату. Разрыв между их возрастами был так велик, что его можно было измерять эрами, световыми годами…

Гай, хотя и имел склонность к уединению, теперь тяготился одиночеством. И он гораздо больше тосковал по бесхитростной дружбе с Кэти, чем страдал от неутоленного зова плоти, который, если на то пошло, был не так уж и силен во время его долгого, медленного выздоровления.

Гай скучал также и по обществу Килрейна, и гораздо больше, чем ожидал, но никогда бы в этом не признался. Он был слишком горд, чтобы сделать первый шаг к восстановлению их былой дружбы, а Килрейн всю осень провел со своим младшим кузеном Фитцхью Мэллори, ставшим сиротой после одной из вспышек желтой лихорадки в Нью-Орлеане, во время которой погибли брат Алана Мэллори Тимоти, один из самых предприимчивых комиссионеров по продаже хлопка в Креснт-сити, и его жена, оставив девятилетнего Фитца на попечение дяди. Но помимо внезапно обретенного младшего двоюродного брата была и другая причина, сдерживавшая Килрейна, – стыд и страх.

Доведенный до крайности одиночества, Гай пытался даже как-то наладить отношения со старшим братом, что оказалось и вовсе пустой затеей – Гай понял это уже через неделю. «Бедняга Том, – думал он. – Полное ничтожество. Видно, придется всю жизнь заботиться о нем и Мэтти».

Итак, Гай вернулся к своим былым привычкам, отчасти из-за слабости, вызванной ранением и делавшей верховую езду и охоту весьма утомительными. Он, как и раньше, проводил долгие часы в библиотеке Фэроукса, читая книги из превосходной коллекции, собранной дедом. Он мог теперь по-настоящему оценить их, изведав уже и страсть, и печаль; это помогало понимать чувства, изложенные на бумаге мастерами слова. Для каждого юного мужчины наступает пора дать волю уму и воображению, если, конечно, он обладает этими качествами от рождения. А Гай Фолкс, который статью, кровью, плотью и духом пошел в своего деда, обладал ими в гораздо большей мере, чем кто-либо из Фолксов до него.

Он проглатывал книги с жадностью вечно голодного человека, и что бы он ни читал – все становилось частью его самого, материалом для его роста. Когда Хоуп Брэнвелл приехала из Бостона для занятий с Джо Энн и Гаем, она обнаружила в нем удивительные перемены. Он парил в высях латинского и греческого, как голодный орел, а когда наткнулся на французские и испанские романы, которыми наслаждалась вторая жена деда, попросил Хоуп обучить его и этим языкам – то, что она не знала их, явилось для Гая сильным разочарованием.