Героиня второго плана - [29]

Арсений пожал плечами.

– Скука очень важный человеческий опыт, по-моему. Для меня, во всяком случае.

Майя достала айфон, нашла фотографию, на которой хорошо была видна веранда над морским обрывом. Мартин сфотографировал Майю, когда она была погружена в работу и эскизы лежали перед ней на столе.

– Ты там прямо с натуры рисовала, – взглянув на фотографию, сказал Арсений. – Вот здесь и вот здесь рисунок одинаковый.

Действительно, из-за сплетающихся теней древесных веток и виноградных лоз веранда и сад выглядели точно так же, как перистый графический рисунок на листах с Майиными эскизами. Только сейчас она это заметила и даже удивилась, как непроизвольно получилось такое сходство.

Арсений не спросил, с кем она была на Сицилии, но вот это заметил точно. И другое его замечание, про важный опыт скуки, было не сочувственным, но тоже точным. Майя не знала, как относиться к его отчужденной наблюдательности, к холодным выкладкам его ума. Все это было привлекательно в нем, но могло быть связано и с ней, и с любой другой женщиной, это она уже знала по опыту, по своему неоднократному опыту.

Но разговаривать с ним ей, во всяком случае, интересно, и ему с ней, наверное, тоже.

– Это у меня часто бывает, – сказала Майя. – То, что вижу перед собой, заставляет рисовать.

– На Сицилии – неудивительно.

– Как раз на Сицилии – удивительно. Обычно рисуешь то, что стремишься избыть, чего в жизни видеть как раз не хочешь.

– Ну да!

Эта мысль заинтересовала его уже явно – глаза сверкнули, как гранит.

– Да, – кивнула Майя. – Меня еще во время учебы дразнили, что лучше всего мне удаются помойки. Или брошенные старые машины, или весенняя грязь. Но это неправда!

– Можешь не оправдываться. – Он улыбнулся едва заметно. – Грязь так грязь, почему нет?

– Но вот видишь, меня и эти тени сицилийские вдохновили, оказывается. Я только теперь это поняла, когда ты сказал.

«Мы разговариваем так хорошо, он так легко, так точно все понимает… И это ничего не значит. Я уйду, и он перестанет обо мне думать. Потом позвонит, мы встретимся – если позвонит и встретимся, – и он снова отведет мне некоторое время, а потом снова забудет. Как странно! Никогда я не привыкну, что такие вещи, как вот этот наш разговор, не имеют значения. Но это так, ничего не поделаешь. Может быть, в юности было бы иначе, но юность прошла».

Эта мысль окатила ее холодом. Впрочем, холодом необходимым, наверное.

Арсений открыл шампанское, разлил по бокалам.

– Выпьем? – сказал он. – Шампанское и коньяк тебе на выбор. И попробуем твои пирожные.

Майя выпила шампанское, он – коньяк.

– Это канноли, – сказала она, увидев, что Арсений рассматривает пирожное в форме трубочки. – На Сицилии их во время праздников обязательно подают. А вот это кассата. – Она показала на круглое белое пирожное, украшенное разноцветныи цукатами. – Раньше ее только на Пасху делали, но теперь уже всегда. А то, которое кунжутом обсыпано, – куббаита.

– А говоришь, не сладкоежка, – заметил он. – Про сладости все знаешь.

Майя знала это просто потому, что ездила с мамой и Мартином на Сицилию много лет, и трудно было бы не знать, чем тебя угощают радушные соседи и что подается на стол во время праздничных деревенских застолий.

Она рассказала бы об этом Арсению, но не была уверена, что он хочет погружаться в такие сближающие подробности, поэтому сказала только:

– Там трудно этого не узнать.

Так они разговаривали о каких-то интересных и необязательных вещах – о фресках Помпеи, о пепле Этны, о необычных книгах писателя Смирнова, которые Майя иллюстрировала, – пили шампанское и чувствовали непреодолимую друг от друга отдельность. То есть это Майя ее чувствовала, а что чувствует Арсений, она не понимала, и это было для нее еще одним знаком их отдельности.

– Ты говорила, твоя бабушка жила в этой квартире? – спросил он.

– Она здесь родилась. То есть родилась не в квартире, конечно – в роддоме Грауэрмана. Но жила потом здесь.

– А почему она отсюда уехала?

Майя молчала. В двух словах этого не расскажешь, нужны слишком подробные объяснения. И эти подробности как раз из числа тех, что требуют внутренней близости, которой он не хочет. Это не мнительность ее – она это чувствует, она просто видит, как меняется, застывает его лицо, если в ее словах случайно проскальзывает что-нибудь сближающее, как темная стена сразу же встает в его глазах. Почему? Майя не знала.

То есть не знала поверхностной причины, глубокая же, главная, была ей известна.

Она не из тех женщин, внимания которых мужчины готовы добиваться ценой своей свободы. В ней нет перчинки, нет дразнящего, манящего элемента непредсказуемости. В ней чувствуется слабость характера – да, они сразу это чувствуют. А слабость никого не привлекает, неважно, женщине она присуща или мужчине. Человек интересен своим столкновением с миром, искрами, которые летят во все стороны от такого столкновения. А вокруг нее никаких искр нет. Ничего вокруг нее нет, кроме блеклой дымки.

Эта дымка была не умозрительной. Во всяком случае, преподаватель живописи в университете говорил Майе, что ее внешность – идеальная иллюстрация к понятию «сфумато». Может быть, в пятнадцатом веке, когда Леонардо да Винчи придумал сфумато, это было интересно не только художникам. Но люди переменились с пятнадцатого века, глупо этого не понимать. И глупо думать, что есть вещи, которые не устаревают. Всё устаревает. И неудивительно, что так подходит к ней определение «устарелая девушка», изобретенное два века назад для старых дев.