Герцоги республики в эпоху переводов - [35]
«Экономический кризис, который пережило и из которого еще и сегодня не до конца вышло наше общество, не смогли до сих пор даже описать, а не только осмыслить. Какие теоретические размышления он породил? Кризис 1920–1930-х гг. был теоретически описан через несколько лет, а этот остается неописанным до сих пор, так как ни у кого нет глобального видения того, что же произошло. Но обществу трудно жить в кризисе, который даже нельзя описать… Это как рак… Есть потребность не только в экспертизе социальных наук, но и в их способности концептуализировать происходящее…»
— говорит Жак Ревель.
Интеллектуальная дезориентация и неуверенность превращаются в дискурсе представителей социальных наук едва ли не в качество общества, в его главную современную особенность. Растерянность, преследующая интеллектуалов, стремительно обретает статус языковой нормы: если еще несколько лет назад «отсутствие проекта будущего», «непрозрачность настоящего» и «принципиальная неспособность объяснить общество» звучали шокирующей крайностью, то сегодня такие высказывания превратились в клише. Ставшее расхожим определение нашего времени как «эпохи конца глобальных уверенностей» как нельзя более полно отражает эти настроения.
В этих условиях социальные науки, утратив значение путеводной нити, указывавшей путь к совершенному обществу, готовы стать гадалкой, чья главная задача — «придать смысл» грозящему хаосу, иначе «бессмысленность» происходящего, представ в качестве главной черты современности, окончательно подорвет основы «научного познания» общества. Попытаться сделать осмысленной современную ситуацию — такой, по мнению Жака Ревеля, должна быть «важная моделирующая функция социальных наук, отдают они себе в этом отчет или нет». Показательно, что даже способность социальных наук осмыслить свою миссию не кажется безусловной наиболее проницательным из их постоянных защитников.
Непостижимость общества и непредсказуемость изменений разрушают идентичность и социальных наук, и интеллектуала. В самом деле, что делать интеллектуалу в мире, где невозможно ни предложить проект социальных преобразований, ни истолковать смысл происходящих перемен? Что делать социальным наукам, если общество не верит в их способность указать путь в будущее? Как быть, если «объективная реальность», постижение которой всегда было их хлебом насущным, больше не поддается описанию? Что толку взывать и к интеллектуалам, и к социальным наукам в надежде, что они соберутся с силами и справятся с задачами, доставшимися им в наследство от прошлого века, когда не только у отдельных интеллектуалов, но и у цивилизации в целом отсутствует проект, способный придать смысл ее существованию?
«Интеллектуал — это мыслитель, который должен придать смысл миру, находящемуся в состоянии полнейшей неопределенности. Чем более способен интеллектуал вернуть миру этот утраченный смысл, тем более он достоин уважения»
— так формулирует задачи интеллектуала Мишель Винок.
Напряженный поиск смысла заставляет интеллектуала вслепую угадывать не только исчезнувшие контуры прежде столь надежного, осязаемого мира, но и тень своего утраченного предназначения.
Потребность в интеллектуале как в выразителе «народных чаяний», говорящем от лица «отверженных», которая была его важной функцией в конце XIX — начале XX в., отпала в условиях современного демократического общества и доступности средств массовой информации. Кризис научности и объективности разрушил веру в особое предназначение касты жрецов, владеющих знанием, недоступным непосвященным.
«Интеллектуал был аристократом, мэтром, но после 1968 г. стали все меньше считаться с асимметрией положения учителя и учеников. Сегодня интеллектуал, который кричит, что он понимает проблему лучше всех, абсурден. И не потому, что интеллектуалы запятнали себя сотрудничеством с тоталитарными режимами и совершали ошибки, но потому, что сейчас остро встал вопрос: может ли в принципе кто-то что-то знать лучше других?»
— говорит Оливье Монжен.
Значение этого вопроса — в глобальном переосмыслении не только социального функционирования знания, но и его внутренней структуры. Показывая недостаточность идеи кумулятивности познания, такая постановка вопроса снимает знак равенства между знанием и информацией. Антиинтеллектуальная направленность вопроса, к которому отсылает Монжен, тоже очевидна: разочарование в социальных науках тесно связано с разочарованием в возможности познания как такового.
Когнитивный кризис достаточно непосредственно сказывается не только на проекте социальных наук, но и на общественных настроениях. Страх перед грядущим, которое все больше и больше ассоциируется в общественном сознании не с социальным прогрессом, а с грозящей катастрофой, становится распространенным чувством. Потребность в альтернативном и по возможности оптимистическом объяснении происходящего в сценарии будущего, отличном от катастрофы, рассматривается представителями социальных наук как важнейшая цель их исследований.
«Главная задача социальных наук сегодня — помочь перестать драматизировать те изменения, которые происходят в обществе, показать, что мы вовсе не приближаемся к концу света. С этой точки зрения социальные науки заняли место религии»,
Что такое кошмар? Почему кошмары заполонили романы, фильмы, компьютерные игры, а переживание кошмара стало массовой потребностью в современной культуре? Психология, культурология, литературоведение не дают ответов на эти вопросы, поскольку кошмар никогда не рассматривался учеными как предмет, достойный серьезного внимания. Однако для авторов «романа ментальных состояний» кошмар был смыслом творчества. Н. Гоголь и Ч. Метьюрин, Ф. Достоевский и Т. Манн, Г. Лавкрафт и В. Пелевин ставили смелые опыты над своими героями и читателями, чтобы запечатлеть кошмар в своих произведениях.
Эта книга посвящена танатопатии — завороженности нашего общества смертью. Тридцать лет назад Хэллоуин не соперничал с Рождеством, «черный туризм» не был стремительно развивающейся индустрией, «шикарный труп» не диктовал стиль дешевой моды, «зеленые похороны» казались эксцентричным выбором одиночек, а вампиры, зомби, каннибалы и серийные убийцы не являлись любимыми героями публики от мала до велика. Став забавой, зрелище виртуальной насильственной смерти меняет наши представления о человеке, его месте среди других живых существ и о ценности человеческой жизни, равно как и о том, можно ли употреблять человека в пищу.
«Что говорит популярность вампиров о современной культуре и какую роль в ней играют вампиры? Каковы последствия вампиромании для человека? На эти вопросы я попытаюсь ответить в этой статье».
Был ли Дж. Р. Р. Толкин гуманистом или создателем готической эстетики, из которой нелюди и чудовища вытеснили человека? Повлиял ли готический роман на эстетические и моральные представления наших соотечественников, которые нашли свое выражение в культовых романах "Ночной Дозор" и "Таганский перекресток"? Как расстройство исторической памяти россиян, забвение преступлений советского прошлого сказываются на политических и социальных изменениях, идущих в современной России? И, наконец, связаны ли мрачные черты современного готического общества с тем, что объективное время науки "выходит из моды" и сменяется "темпоральностью кошмара" — представлением об обратимом, прерывном, субъективном времени?Таковы вопросы, которым посвящена новая книга историка и социолога Дины Хапаевой.
Микроистория ставит задачей истолковать поведение человека в обстоятельствах, диктуемых властью. Ее цель — увидеть в нем актора, способного повлиять на ход событий и осознающего свою причастность к ним. Тем самым это направление исторической науки противостоит интеллектуальной традиции, в которой индивид понимается как часть некоей «народной массы», как пассивный объект, а не субъект исторического процесса. Альманах «Казус», основанный в 1996 году блистательным историком-медиевистом Юрием Львовичем Бессмертным и вызвавший огромный интерес в научном сообществе, был первой и долгое время оставался единственной площадкой для развития микроистории в России.
Вопреки сложившимся представлениям, гласность и свободная полемика в отечественной истории последних двух столетий встречаются чаще, чем публичная немота, репрессии или пропаганда. Более того, гласность и публичность не раз становились триггерами серьезных реформ сверху. В то же время оптимистические ожидания от расширения сферы открытой общественной дискуссии чаще всего не оправдывались. Справедлив ли в таком случае вывод, что ставка на гласность в России обречена на поражение? Задача авторов книги – с опорой на теорию публичной сферы и публичности (Хабермас, Арендт, Фрейзер, Хархордин, Юрчак и др.) показать, как часто и по-разному в течение 200 лет в России сочетались гласность, глухота к политической речи и репрессии.
Книга, которую вы держите в руках, – о женщинах, которых эксплуатировали, подавляли, недооценивали – обо всех женщинах. Эта книга – о реальности, когда ты – женщина, и тебе приходится жить в мире, созданном для мужчин. О борьбе женщин за свои права, возможности и за реальность, где у женщин столько же прав, сколько у мужчин. Книга «Феминизм: наглядно. Большая книга о женской революции» раскрывает феминистскую идеологию и историю, проблемы, с которыми сталкиваются женщины, и закрывает все вопросы, сомнения и противоречия, связанные с феминизмом.
На протяжении всего XX века в России происходили яркие и трагичные события. В их ряду великие стройки коммунизма, которые преобразили облик нашей страны, сделали ее одним из мировых лидеров в военном и технологическом отношении. Одним из таких амбициозных проектов стало строительство Трансарктической железной дороги. Задуманная при Александре III и воплощенная Иосифом Сталиным, эта магистраль должна была стать ключом к трем океанам — Атлантическому, Ледовитому и Тихому. Ее еще называли «сталинской», а иногда — «дорогой смерти».
Сегодняшняя новостная повестка в России часто содержит в себе судебно-правовые темы. Но и без этого многим прекрасно известна особая роль суда присяжных: об этом напоминает и литературная классика («Воскресение» Толстого), и кинематограф («12 разгневанных мужчин», «JFK», «Тело как улика»). В своём тексте Боб Блэк показывает, что присяжные имеют возможность выступить против писанного закона – надо только знать как.
Что же такое жизнь? Кто же такой «Дед с сигарой»? Сколько же граней имеет то или иное? Зачем нужен человек, и какие же ошибки ему нужно совершить, чтобы познать всё наземное? Сколько человеку нужно думать и задумываться, чтобы превратиться в стихию и материю? И самое главное: Зачем всё это нужно?
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.