Геракл, прославленный герой - [3]

Дни его были пока очень коротки: волна, подбросившая солнце, сразу полдень и вечер - трава загустевала черной тенью. Надо было жить. И подвигом теперь могло быть только преодоление себя. Под вечер выходя на набережную, он попадал в красиво движущийся ветер. Шуршали жесткие, круглые, будто скатившиеся с косогора кусты, за ними прятались застенчивые деревянные скамейки. Во всем была дразнящая недосказанность пока минующих его сюжетов. Надо было жить.

По валунам прокатывались тени - он поднимал глаза и видел равнодушные бедра гуляющих женщин. Он опускал глаза.

Разглядывал расправленные на коленях пальцы - они уже немного дрожали. Опознавая и тайно преодолевая навязанную стилистику, он растил в себе непостижимое, неритмичное сердце - свет его вспыхивал и погасал нелогично, минуя обожженные софитами фигуры див, сбиваясь в неожиданную отзывчивость там, где заглядывали в его лицо бледные, хрупко сложенные девушки с ни о чем не говорящими именами, что пребывали рядом так неощутимо, будто солнце отскакивало и уворачивалось от их рук, укатываясь под уклон вечереющих улиц в занавешенные пустыми экранами кинотеатры, где он губами ловил их прохладные, по пунктирам дыхания проходящие чувства. Извивами мечтательных мелодий возвращаясь под свет фонарей, находил их на низких скамейках под стенами, где сидели с опущенными плечами, обучаясь у стен белизне и молчанию. Он водил их к себе и отпаивал кофе и чаем, но более живыми они не становились: лежали, неподвижно разглядывая звезды, разбуженные среди ночи лунным светом. Глупо движущимися руками пытаясь не позволить им этого одиночества рядом с собой, он просыпался в пустой комнате, где свет взбегал на потолок по сдвинутой в сторону шторе, и грустил. О том, что легкость, ветреность и юность так напрасны, что он не тот герой, который мог бы вести такой сюжет: улыбка мигу, посторонившаяся вечность, свободный доступ людей друг к другу, не помогающий завязать разговор.

Ночами возвращался на другой конец тоски через двоякодышащий город, там лежал на песке у отражением неба покрытой воды новым утром. Нехотя поднимался, разбуженный громким смехом сильных, ловких, загорелых девиц, и гонялся за их быстро сохнущими лодыжками с жаром, набившимся под одежду, стараясь подражать героям: догонять, побеждать, идти в обнимку по прямым дорогам - и, принужденные остановиться в кадре на размазанном по горизонту закате у обширной воды, производили впечатление довольных молодостью, чуть заносчивых статистов.

Опять лежал ничком на остывающем песке и думал, покрыв голову майкой с рекламной надписью на груди и спине: откровение неба ждет гамлетовских монологов - но в мелких увлечениях проходит его сценическая жизнь. Это было так невыносимо: где бы он ни был и что бы ни делал - будто кто-то все время садился на поодаль поставленный стул, громко напоминая о том, что метроном уже запущен, что надо сделать свой сердечный свет послушным, направленным - и вложить свое время в свой звездный сюжет. По возрасту ему положен диалог - а на его экранном плане царила тишина. Палила огнедышащая луна, мерцал в сполохах его напряженный торс - и тишина препятствовала истечению монологического текста, застывая в нем комьями. Он начинал отчаиваться, соглашаться на третьестепенные сюжеты с финальными кадрами вроде прекрасного кладбища в цветущих магнолиях.

Возвращаясь однажды после одной такой работы, он остановился под задымленным облаками окном, откуда на него смотрело большое женское лицо, во весь экран. Это было новое приглашение, на которое он уже не рассчитывал. Он растерялся. Оглянулся, заметил подсказку: крапленные солнцем тропинки, закат с поколебленным горизонтом - как несомый стакан. И незнакомый человек вдруг стал родным, и вот уже они отделены от холода стеклом, за которым чуть брезжат очертания улиц, распыленных в тумане. Мелкий снег стал лунным порошком, партнерша сдвинула с плеча ткань, и оно засветилось - все так бесхитростно и бесстыдно, что и не нужно смотреть на руки или следить за лицом. Освоив легкие пути, расчисленные древней тригонометрией старых любовных сюжетов, он научился умирать за кадром: пузырек тишины по вене проходил до сердца, а на экране распластывалось его лицо с молчащими зеркальными глазами под волной набегающих титров.

- Пифагоровы штаны на все стороны равны, - усмехался, просматривая свои и чужие работы в жюри какого-то из новых фестивалей, который назывался "Кинотавр" - ернически, как ему казалось. Решив, что большего, наверно, не сумеет, он стал спокоен, нетороплив, благообразен; полюбил зеркала, антикварную мебель и легкие вина; завел ежедневник в черном кожаном переплете, надписав на развороте обложки: "Какими бы достоинствами природа ни наделила человека, создать из него героя она может лишь призвав на помощь судьбу. Ларошфуко".

Она явилась неожиданно - его звездная роль. В резких солнечных переходах во многие жизни, из количества незапамятных женщин, просыпавшихся по утрам рядом с ним, - вдруг, придерживая старомодное манто, вспоминалась она, тогда заштатная актриса из провинциальной страны. Полная безделушек в коробках, гремучая жизнь, где зеркала, как журналы, пролистывают наряды, сопутствуя таинственной карьере незаметных предметов - брошек, клипсов, бутоньерок; а в окнах возникающие дни декламируют дождь с уважением к каждой шипящей. Но это была не игра, а жизнь, и сама дешевизна - а другой эта жизнь не могла быть, другой могла сделать ее лишь игра - странно трогала, скручивала нутро острой жалостью. Он и не знал до сих пор, что тогда с собой сделал, репетируя на невзрачных статистках без будущего. Прокручивая кинопленку шоссе, он набредал на ее роли: посматривала в затемненное автомобильное солнце, из вариантов и дублей выбирая жару и сыпучее лето с бликом солнца на круглых коленях; с волной от погружаемого в воду тела, разбившей луну на извилистые осколки...