Георгий Скорина - [149]

Маргарита взглянула ему в глаза.

– Хорошо, Франек, я сделаю так, как ты хочешь.

Предвидя, что герцог станет разыскивать сбежавшего еврея в Вильне, Георгий не оставил его у себя, а поселил в небольшом домике на одной из глухих улиц, куда Гинек должен был приносить ему пищу и все необходимое.

Накануне отъезда некий странник, пришедший из московской земли, принес Скорине письмо. Георгий вскрыл пакет и радостно улыбнулся. Письмо было от Тихона Меньшого. Богомаз писал, что дошли до него книги, оттиснутые Францишком Скориной, и повергли его в изумление великой лепостью своею. «А коли не забыли меня, Юрий Лукич, – писал Тихон, – то отпишите, я во град виленский явлюсь, станем вместе трудиться. Авось уменье мое для вас без пользы не останется…»

Еще бы! Не раз вспоминал Скорина о чудесном искусстве московского живописца. С такими двумя помощниками, как Тихон и Товий, можно смело смотреть в будущее.

Георгий с легким сердцем отправился в дорогу вместе со своим другом. А через две недели Кривуш вернулся в Вильну с печальной вестью о том, что Скорина, обвиненный в умышленном бегстве от суда, взят под стражу и заключен в познанскую тюрьму.

Глава VIII

Друзья Георгия не теряли времени. Собрав членов братства, Якуб Бабич поведал им о случившемся:

– Все дело сие затеяно по наущению сильных и злобных врагов, ненавидящих Францишка Скорину и весь народ наш. Они рассчитывают, лишив нас главы, отнять у братства могучее орудие просвещения. Им надобно не только замучить и убить Францишка, но и опорочить его перед народом и духовенством, представить славного и благородного мужа вероотступником, алчным плутом, присвоившим богатство покойного нашего брата Юрия Адверника. Для того барон Рейхенберг возвел на Скорину поклеп о мнимых связях его с Лютером, пытался навлечь на него позор судом о наследстве, а ныне замыслил новую напраслину… Не позволим мы этого! Все города русские на ноги поднимем, до самого короля Жигмонта дойдем, а Скорину вернем. Помните, братья, не о судьбе одного человека идет речь, но о судьбе всего дела нашего.

По призыву Якуба каждый из братчиков внес свою лепту в это дело. Отправлены были люди в Витебск и Могилев, в Полоцк и Минск, чтобы побудить местное купечество и духовенство писать королю челобитные об освобождении Скорины.

По просьбе Георгия, переданной через Кривуша, Богдан Онкович был послан в Гданск, дабы разыскать Романа Скорину и получить от него подтверждение, что Георгий отказался от наследства, оставшегося по смерти брата Ивана.

Якуб Бабич сам решил везти в Краков, к королевскому двору, челобитную от виленского братства. Николая же Кривуша с крупной суммой денег послали в Познань для сношений с тамошними судьями и с тюремщиками Георгия.

Маргарита… Нужно ли говорить, в каком состоянии находилась она! Друзья окружили ее нежной заботой, утешали как могли, уверяли, что Георгий скоро вернется домой целым и невредимым. Но тревога и тоска не покидали ее.

Когда Маргарите становилось особенно тяжело, она думала о ребенке, который скоро должен родиться, о своих обязанностях матери, и спасительная эта мысль облегчала душевные муки…

Чем ближе подходил срок родов, тем сильнее напрягала она свою волю, чтобы обрести столь необходимое спокойствие.

«Наше дитя не должно погибнуть… Франек увидит его живым и здоровым», – говорила она себе.

Выполняя наказ мужа, Маргарита заботилась о Товии и не раз сама, превозмогая усталость, навещала его. Мало-помалу, знакомясь с Товием, Маргарита стала глядеть другими глазами на этого тихого, доброго и, по-видимому, очень несчастного человека. Она, конечно, не могла должным образом оценить его знания и глубокий ум. Но она убедилась в том, как был Товий предан ее мужу, как горячо любил он его. Этого было достаточно, чтобы старик стал для нее близким другом. Товий почти безвыходно сидел в своем ветхом домике, но никогда не оставался праздным. Маргарита доставляла ему некоторые инструменты, и он по целым дням вырезал по дереву, готовя гравюры для будущих изданий Скорины.

* * *

А Георгий все томился в познанской темнице, ничего не зная ни о течении его дела, ни об участи близких. В сером сумраке крошечной каморки он не мог читать и писать. Зато у него оставалась возможность думать. Никакие тюремщики не могли лишить его этой последней радости. Сперва мысли его были сосредоточены на поисках пути к освобождению. Вскоре он оставил это. Бесполезно было ему, узнику, пытаться придумать выход. Он знал, что друзья не оставят его в беде, не сомневался в том, что они делают все возможное для его спасения. Бежать? Без посторонней помощи это невозможно. Да и к чему привело бы бегство? Нет, он предстанет пред судом, чтобы разоблачить козни низких врагов… И он думал теперь не о себе и даже не о семье своей, а только о них, врагах своих. Он не испытывал ни горя, ни тоски. Гнев наполнял его душу.

Вся жизнь прошла перед ним в эти тягостные дни. Он снова и снова с удивительной ясностью видел перед собой то покойного лирника, замученного воеводой, то лицо Иоганна фон Рейхенберга, то Федериго Гварони в дыму и пламени костра, то зверские рожи пражских ландскнехтов… И все это один и тот же жестокий, неумолимый, подлый враг!.. В звенящей тишине он слышал голос давно умершего своего учителя: