Генрика - [28]

Присел, прислонился к подушкам, вспоминая о том, какой сильный соблазн покончить с собой пережил в сорок первом, в июле. Сладким соблазн казался, как избавление. Да капитан не позволил: развернул на запад и заставил смотреть на врага и держать оборону. Оборону держали, нога зажила, и соблазн ушел.

Сладость соблазна сменилась железным выводом: смерть только в бою! Смерть неизбежна. Но смерть не напрасная — счастье. Простое, доступное счастье, в военное время. Только сейчас отвернулось оно от Алеши: немощный и безоружный солдат не по нраву военному счастью.

«Рискую тобой Аленка, Аленка!» — жалел он.

Ангелы, боги Олимпа, и бог православный, все только за то, чтобы влюбленные были вместе. Да совершенно обратного жаждет война.

Но Алеша заправил постель. Он уже «на ходу». Так будет рада Аленка!..

Дверь, мощным ударом сбитая, рухнула на пол.

— Стоять! Руки вверх! — русский мат, вперемешку, и люди, ворвались в дом.

— К стене! Руки в стену, не двигайся, падла!

Проворные руки его обыскали. Вот так — не ошибся — отвернулось военное счастье… Судьба была подлой — не меньше, чем люди!

Кто-то сел, за спиной, на кровать. Потянулся табачный дымок.

— Да не может быть! — усмехнулись там.

— Точно! Все обыскали: два кухонных ножика и молоток.

— Еще вилки… — смешок прокатился с кухни.

— Чего ж ты хоть револьверишко не положил под подушку? Лояльный режиму?

Насмешливый встал, сбросил на пол постель, раскидал, перещупал руками.

— Лояльный… Тем лучше! Ты слушаешь? Вот стой и слушай, что я говорю. Завтра, чуть свет, ты, как хочешь — ползком, на горбу у кого — добирайся в депо. Убивать мы тебя не будем, пока. А рабочие руки — вот как нужны! Запиши его Пашка, ты знаешь кто он?

— Да, конечно же, знаю.

— Давай!

«Алексей Николаевич Тулин. Тысяча девятьсот девятнадцать. Депо, машинист — записали его — к режиму немецкого Рейха, лоялен».

— Шлеп-нога он ползучая, — не машинист! Да напильником шкрябать будет, за милую душу! Ты понял? Не слышу, ты понял?

— Да, — выдохнул Алексей.

— Ну, вот, то ж! Да смотри, не появишься, то, как обычно, семья — под расстрел! И тебя, и мамашу, не переживай, и Аленку тоже — никого не забудем!

— Ну, все, мужики! — отвернулся насмешливый голос, — Давай, собирайтесь. Пошли!

Он прибрался как мог, в перевернутом доме. Даже приладил дверь. Он бы зло посмеялся над теми, кто, истоптав в этом доме пол, кое-что из вещей Аленки, приклеил к рукам. Но не смеялся, не то занимало. Как, почему пришли? Дверь сорвали, не постучавшись — знали кто здесь…

Где Аленка? Что с мамой? «Все, — утопил он лицо в ладонях, — я свою войну проиграл!».

— Ну что, Пашка, ушла?

— Алена?

— А кто ж?

— Ушла.

— Ты ей в харю не бил, а? Следов не оставил?

— Не-е, Осип Палыч, по харе не бил. И не трогал. В кутузке закрыл и не трогал.

— Плакала?

— Не-ет.

— Сказал, чтоб в науку пошло?

— Сказал.

— Как сказал?

— Сказал, что на воле ей думать плохо, значит, думать научим здесь. Что, мол, тебе первый урок, для начала.

— Ну, дай бог!

Аленка вошла тихо, чтобы не побудить, осторожно шагнула к проему в комнату.

— Стой! — крикнул он, — Стой там, пожалуйста, я к тебе сам подойду.

«Как?» — изумилась, готовая категорически возразить, Аленка, но уловила, увидела: он ее ждал, и хотел удивить.

Он шел, приближаясь к глазам и улыбке Алены. Увидел, как засветились в глазах ее искорки. И его лицо озарилось улыбкой. От этого он зашагал неожиданно ровно, быстрее и легче.

— Спасибо, Аленка! — сказал он достигнув ее, целуя, — Ты знаешь, как я этого ждал!

— И я…

— Ну, вот, милая, вот… Я пришел. А ты знаешь, зачем я пришел? — он шутил, и ни боли в глазах, ни войны, не угадывала Аленка. — Пришел сказать: ты права, — не бросают любимых, Алена! Я твой. И останусь твоим.

— Ты что, Алеша?… — слезы мешали Аленке, — Я так ждала, что ты это скажешь… Мне только с тобой это нужно… Жизнь нужна только с тобой! Потому что есть ты! Люблю! Без тебя, у меня ни чего не будет. Мне будет не нужно…

— А главное, — Леша увлек, проводил Аленку, чтобы она присела, — я дошел до тебя!

За окном, туманностью звездного неба, прошла, поравнявшись орбитой с Аленкиным домом, тень холодной дождливой ночи. Ночи, с тележкой стекольщика. «Ты легкий, — сказала Аленка, однажды, когда он спросил, — нам, с мамой, было совсем не трудно…». Он больше не спрашивал, и не сказала она о босых, исхудалых ступнях наружу, из-под дерюжки. Хитрость двух женщин: придать, во имя спасения, вид покойника. И ветер: бивший струями злого дождя, солонеющего в глазах одиноко бредущей мамы, в туманности, — давно все стихло.

— Я спал, не услышал: стучали. Поэтому сбили дверь. Из депо приходили. Я завтра пойду к ним, на работу.

— Как, Алеш, да ты что?

— Ты же видела, я хожу. А депо, — это лучшее, что человеку для смысла жизни, надо. Получу аусвайс, и не надо нам прятать меня. И могу быть с тобой, быть твоим.

— Как ты сможешь, Алеш? Не видели, что ты болен?

— Смогу! У меня теперь камень с души: я тобой рисковал, Алена. А напильником грюкать, я точно могу.

— Только не на паровоз!

— Какой паровоз, я в него не заберусь…

— Умоляю, Алеш, только не на паровоз, хорошо?

— Ну, — пожал он плечами.

— Алеша, обещай — ты не сядешь на паровоз!