Генрика - [25]

«Иначе пойдем!» — думал он о себе и Аленке. Советских времен репродукция вспомнилась: Ленин, лет в двадцать — «Пойдем по другому пути!»

«В Москву он пошел, по военному делу!» — вспомнил Семеныча, и чтобы не рассмеяться, окликнул:

— Никита!

Никита сглотнул слюну, горькую, в пересохшем горле.

— А, ну-ка, скажи, что тебе говорил Леха Тулин?

— Я с ним, — Юрка так же, опять, рассердился, — не здоровался даже.

— Чего так?

— Болеет.

— А кто говорил?

— Да я видел! Лежит, чего лезть: — болеет…

Опять забренчало окно у Алены. Стучал полицай. Не тот, что на сваях-ногах, и ногайкой, стучал Никита.

— Аленка! Тебя к коменданту. Не бойся. Хотят, вроде снова стекольню открыть. Вот герр комендант с тобой хочет потолковать. Поняла? Выходи, я тут подожду.

— Сейчас! — кинулась переодеваться Аленка.

— Опять комендант собирает?

— Да-а, Леш, в общем, да…

— В Рейх, на работы! — глаза Леши сузились в прищуре, сделав улыбку недоброй.

— Леша, не волнуйся. Я скоро приду, расскажу. А сюда, ты же знаешь, никто не ходит.

— Никогда? — удивился Алеша.

— Тут немцы, сначала, — наверно, когда вы еще с капитаном их били, — стекольню хотели открыть. А после, Андреич пропал и они это бросили. Но табличку оставили: «Хальт!» — и еще — на своем. Ее все боятся, ни кто не подходят.

Нос к носу столкнулись они в проеме тяжелой двери в городскую управу. На встречу шел Осип Палыч.

— Ум-м… — удивился он.

— Ну, я пойду, Осип Палыч? — спросил Никита.

— Иди.

— Герр комендант к себе, меня… — растерялась Алена.

— Комендант? О, это плохо, Алена!

— И сама боюсь…

— Комендант — это плохо, Алена, всегда!

— Стекольню хотят открывать. Там была…

— Да, Алена, я знаю, была… — глянув вокруг, Палыч осторожно взял руку Аленки, — Отойдем-ка, давай, в сторонку…

В сторонке еще раз огляделся, тихонечко тиснул руку повыше предплечья:

— Ты, вот что, тут меня подожди. Я схожу и улажу все сам. Поняла? Мало ли что… — беспокойно добавил он и усадил на скамеечку в сквере. Поправил картуз, и пошел к коменданту.

— Фройлен! — удивил чужой голос Аленку. Перед ней стоял юноша в форме солдата немецкой армии. Во весь рот улыбался, а мимо шел пеший строй. Встретив взгляд Аленки, не сводя с нее глаз, протянул ей цветистую ветвь акации.

— Хальт, Хельмут! — грубая речь на немецком, остановили его. Не успев ничего сказать, немец отдал свой подарок в Аленкины руки и поспешил назад, в строй. У него — ей запомнилось, — голубые глаза.

— В общем так, я узнал… — вздохнул, отчего-то волнуясь, продолжил вернувшийся от коменданта Палыч, — Плохо, ты знаешь, Аленка, дело!

Присел близко. Так близко, что к своему же плечу обернувшись, мог заглянуть Аленке в глаза, в упор. Торопливо достал сигарету. Как немец курил: до них, сигарет не знали.

— Тебя, в общем, с семьей, — оглядев удивленно букет, ничего не поняв, улыбнулся он и пояснил, — Хотят батраками отправить, в Германию. А там, — как и была, — снова сделать стекольню…

— У меня же нет семьи.

— Да? — Осип Палыч прищурился.

Она растерялась: он должен знать про семью…

— Да уж, — вздохнул Осип Палыч. — Однако, — отеческим взглядом смерил Аленку, — Ты уж большая, должна понимать: какая из женщины женщина, если при ней нет мужчины?! Дело взрослое. Ты и замуж выйти могла, и ребенка родить… Во-от… Не беременна?

— Что? — встрепенулась Аленка.

— Да, я говорю, мало ли?…

— Нет, дядя Осип, я не беременна.

— Ну… — согласился Палыч — Это и хорошо!

Бросая подальше, окурок, невольно подался за ним. А возвращаясь назад, обернулся и ненароком, легонько коснулся Алены плечом.

— Так что будем делать, Алена?

Он думал над тем, о чем спрашивал. Краешком глаза — не больше, чем в четверть, — следил за Аленкой. И не торопил ее, ждал. А вес ожидания — рука его на плече у Аленки. Безвольная, да тяжелая…

— Совсем, дядя Осип, не знаю что делать…

— А надо?

— Наверное, надо…

Придут туда немцы — пугало Аленку. Кто-то из тех, кто окликнул голубоглазого, может, и он, — вместе с ними… И вместо улыбки, на выдохе, грянет как гром: «Партизан?»

Осип Палыч, поправив ремень у винтовки, слегка приподнялся, и, — Аленка и так уж сидела на самом краешке, — так получилось, присел еще ближе. Неловко достал сигарету. Вздохнул, а рука, опускаясь локтем и краем ладошки, легонько легла чуть выше колена Аленки.

— Ты, вот что, — пыхнув дымком, сказал он, — я похлопочу за тебя. Я могу коменданту сказать, чтоб стекольню вообще там не открывали, и чтобы тебя, стало быть, не трогали. Сказать?

Ладонь, ненароком припавшая чуточку выше колена Аленки, была невесомой, почти не мешала, он этого, кажется, не замечал. Он ждал, что ответит Алена. Ладонь была теплой, теплее обычной. Такие ладони бывают в моменты волнений.

— Сказать? — переспросил он, — Смотри, будет, знаешь ли, поздно!

Ладонь его поднялась, и теплым, чужим покрывалом, накрыла колено Аленки. Обернувшись, вторую руку Палыч положил на плечо Аленки.

— Да… — оторопела Аленка.

Ладонь на плече притянулась, потяжелела, а большой, оттопыренный палец, завис возле самой грудки, дрожа, едва не касаясь ее.

— Что ж ты, Аленка, не поняла? Мне, что б пойти к коменданту, чего-нибудь надо взамен, в благодарность? Ален?

— Дядь Осип, — Аленка сжалась, отстранилась, стараясь уйти от большого, над грудкой дрожащего пальца.