Генрих Сапгир. Классик авангарда - [25]

Авторы этих страниц особенно тесно общались с Сапгиром и его семьей в 1984–87 годах. Дом, где жил Генрих Сапгир, номер 57/65 по Новослободской улице, — массивное детище сталинской эпохи — населяли всевозможные знаменитости в разные годы. На стене у подъезда Сапгира висела красномраморная мемориальная доска в честь академика медицины, патологоанатома А. И. Абрикосова. На доме еще две мемориальные доски: ученый-патологоанатом И. В. Давыдовский и известный ортопед-травматолог Н. Н. Приоров. Эти знатоки травм человеческого тела и исследователи смерти жили в этом доме в 1930–60-е годы. Будет ли повешена мемориальная доска Сапгира? Еще два характерных символа сапгировской мифопоэтики: Бутырская тюрьма (в каких-нибудь десяти минутах ходьбы) и башня, в которой размещались дочерние «правдинские» журналы («Работница», «Крестьянка» и др.). Бутырская тюрьма до сих пор излучает кошмары по всей округе — от Савеловского до Белорусского вокзала; неотступно чувствовал их и Генрих Сапгир. Вчитайтесь вот в это короткое стихотворение: «живу рядом с Бутыркой / тыркаюсь в тюремный кирпич / будто нарочно / на крыше будки / забутили бутом душу… / не забуду мать родную… / живут же рядом с кладбищем / тоже скажи — повезло» (кн. «Конец и начало», 1993)[272]. Комбинат «Правды» за железнодорожным мостом и хлюпающей эстакадой над Савеловской веткой напоминал Сапгиру о годах непечатания взрослых стихов как раз в этих самых «Огоньках», «Работницах» etc. etc. В бывшей квартире патологоанатома Абрикосова до конца жизни Сапгир прожил со своей третьей женой — Людмилой Станиславовной Родовской (Сапгир).

Кроме цикла «Этюды в манере Огарева и Полонского» (1987), в 1985–87 годах Сапгир особенно любил читать друзьям из книг «Черновики Пушкина» (1985) и «Терцихи Генриха Буфарева» (1984, 1987). Вместе с циклом «Этюды в манере Огарева и Полонского», эти две книги, созданные незадолго до легитимации Сапгира как «взрослого» автора в (бывшем) СССР, образуют естественную границу в творчестве поэта. Они заслуживают отдельного большого разговора — и отдельного форума. Отметим здесь, что триада «Черновики Пушкина», «Терцихи Генриха Буфарева» и «Этюды в манере Огарева и Полонского» — самый пик «литературности» Сапгира. Во всех трех книгах ощутим мощный диалогический импульс — здесь скорее нео-, чем постмодернистский — поиграть в классики и с классикой. В проектах «Черновиков Пушкина» и «Этюдов в манере Огарева и Полонского» — «игры» Сапгира с XIX веком, со временем «Жуковского и Пушкина» и со временем «Некрасова и Фета»[273]. Следуя «извечному желанию русских поэтов» дописать-переписать Пушкина, в «Черновиках…» Сапгир идет гораздо дальше А. К. Толстого, В. Брюсова, В. Ходасевича, В. Набокова[274]. Но это не только диалоги Сапгира с авторами и их текстами, но и археология литературной культуры эпохи романтизма и постромантизма. В этом смысле особенно примечателен цикл «Этюдов…». Они возникают из попавшегося под руку Сапгиру русского перевода второй строфы из «Greisenworte» Людвига Уланда (1787–1862): «Komm her, mein Kind, o du mein süsses Leben! /Nein, Komm, mein Kind, o du mein süsser Tod! / Denn alles, was mir bitter, nenn’ ich Leben, / Und was mir süss ist, nenn’ ich alles Tod»[275]. Перевод строфы из Уланда был выполнен Н. П. Огаревым около 1843 года и вошел в его том «Библиотеки поэта» (1956). У Огарева строфа озаглавлена «Слова старца»: «Ко мне, мое дитя, ты жизнь моя… / Нет, нет! ко мне, дитя, моя ты смерть. / Ведь все, что горько, жизнию зову я, / И все, что сладко, называю смертью». Судя по всему, Сапгир исходил именно из перевода Огарева, минуя немецкий оригинал. Вот 9-е из 15-ти стихотворений в «Этюдах…», помещенное Сапгиром под ссылкой «(Из Уланда)»: «Иди ко мне ты — жизнь моя живая / Уйди — ты — смерть моя — сомлело сердце / Я все что горько жизнью называю / а все что сладко называю смертью»[276].

В «Этюдах…» обнаруживается целый ряд реминисценций из стихов Н. П. Огарева и Я. П. Полонского и несколько прямых отсылок. Среди последних назовем следующие тексты — Огарева: «Стучу — мне двери отпер ключник старый…», ч. VIII и X «Buch der liebe», «Стансы Пушкина. 1826», «У моря»; Полонского: «В гостиной», «На пути из гостей», «Утрата», «Ползет ночная тишина…», «Век», «И. С. Тургеневу». Важную роль в генезисе цикла сыграли описания зимы и берега Финского залива в ряде произведений Полонского («Полярные льды», «Финский берег», «Зимой, в карете») — Сапгир писал «Этюды…» под впечатлением зимнего отдыха в Репино (вместе с женой Людмилой и дочерью от первого брака Еленой). Но в первую очередь тексты Огарева и Полонского послужили поводом для переписки Сапгира с их временем и эпохой, нежели моделью для эмуляции. Название цикла «Этюды в манере Огарева и Полонского» (наш курсив) не лишено двойной романтической иронии[277].

В «Терцихах Генриха Буфарева» «игры» приводят Сапгира к изобретению авторского alter ego (фамилия Буфарев — от скрещения двух корней: «бух» («бухать», «бухарик») и «буф» («буффон», «буффонада»)): «Генриха Буфарева я знаю давно, потому что я его придумал. Он мой тезка и мой двойник. Он живет на Урале. Он пишет стихи. Как всякий советский человек, бывает в Москве и на Кавказе»