Генка Пыжов — первый житель Братска - [7]
Бакенщика мы увидели на берегу. Он сидел возле небольшой, в два окна, избушки и красил красной краской фонарь.
— С прибытием! — сказал бакенщик. — На Коты наши покрасоваться приехали?
Мы познакомились, сели на траву и завели разговор.
— Почему у деревни такое смешное название? — спросил отец.
Бакенщик удивленно поднял седые брови.
— А что ж в нем смешного? — спросил он. — Нет, оно не смешное, а скорее печальное…
Нетудышапка оставил фонарь и начал рассказывать. Я не стал зря тратить время, примостился с тетрадкой на траве…
— Пиши, пиши, — сказал бакенщик. — Может, товарищи твои прочитают про наши Коты.
В истории о котах действительно не было ничего смешного. Коты — это обувь каторжан. Много раньше бродило в сибирских лесах беглых каторжников. Подойдет такой каторжник к Байкалу, напьется воды, помоет ноги, наденет свои коты — и снова в путь-дорогу.
Не всем удавалось уйти от злого глаза и меткой пули стрелка. И до сих пор в таежной чаще можно встретить потемневший от дождей и непогод крест на безымянной могиле беглого каторжника.
— У царских чиновников разговор был короткий, — сказал Нетудышапка. — Чуть что — сразу же: «Кругом! В Сибирь!», и только. Даже с детишками проститься не дадут. Точно как в песне:
— Откуда вы все это знаете? — поинтересовался отец.
— Сам эти коты носил, — неохотно ответил Нетудышапка. — Помещика я одного топором решил…
— А почему у вас такая фамилия? — спросил я.
Нетудышапка улыбнулся:
— Стражники поймали меня возле Байкала. Задержали, значит, и повели допрос: «Из какого острога убег, как фамилия?» Острога, говорю, не помню, память слабая, а фамилие мое — Нетудышапка. Ну вот, всыпали мне ремней — и снова в острог. С тех пор я и стал Нетудышапкой. Привык… А настоящая моя фамилия Федоров, Василий, значит, Лукич Федоров…
Мы посидели еще немного с Василием Лукичом, потом простились и пошли смотреть драгу.
Драга — это что-то вроде парохода. Только в середине у нее не каюты, а большие машины, которые размельчают и промывают землю, а потом добывают из нее золото. Золото мы тоже видели. Оказывается, ничего интересного. Только одни разговоры: «Ах, золото!»
На столе, обитом железными листами, стояла обыкновенная миска, а в ней лежали какие-то тусклые желтые комочки.
— Попробуйте поднять, — сказал начальник прииска.
Ого! Не тут-то было! Миска с золотом весила больше, чем двухпудовая гиря. Я насилу сдвинул ее с места.
Мы бродили по берегу, собирали байкальскую губку и разноцветные, обточенные водой камешки. Настроение у всех было очень хорошее. Отец снял гимнастерку, подвернул штаны и шлепал босыми ногами по воде. Брызги разлетались во все стороны, вспыхивали в воздухе, как крохотные цветные фонарики. К берегу причалила большая рыбачья лодка. Мы подошли к рыбакам и стали осматривать улов. Рыбы было пропасть. И маленькая, и средняя, и большая, в руку длиной.
— Сколько штук поймали? — спросил я рыбака, который бросил рыбу в плетеную корзину.
— Сколько поймали — вся наша! — весело ответил рыбак и бросил мне блестящую рыбку. — Лови голомянку.
Удивительная это рыба голомянка! Тело у нее почти прозрачное. Игошин приложил к голомянке клочок газеты, и я, будто сквозь тусклое стекло, прочел: «Суббота».
Рыбак заметил, что мы проводим с голомянкой такие опыты, и сказал:
— То не рыба, а просто золото. И рану жиром ее можно залечить, и ожог. А про вкус и говорить нечего — за уши от котла не оттащишь.
Вот бы написать об этом Люське в Москву! Ни за что не поверит. Только сверкнет очками и скажет: «Абсолютное вранье».
Но я Люську не осуждаю. Если бы не видел голомянку собственными глазами, тоже не поверил бы.
Когда лодку разгрузили, отец предложил еще сходить в тайгу, но Игошин посмотрел на часы и сказал:
— Пора. Опоздаем на «Альбатрос».
И мы чуть-чуть не опоздали. Когда подошли к причалу, «Альбатрос» уже отдавал концы.
— Скорее! — крикнули матросы. — Разве не видите — баргузин поднимается!
Байкал потемнел, нахмурился. Высокие волны с белыми гребешками бросались на катер, окатывали палубу мелкими холодными брызгами. С севера задувал упругий, порывистый ветер баргузин. Красный флажок на мачте горел быстрым живым огнем.
Отец стоял неподалеку от капитанской рубки. Высокий, плечистый. Ветер рассыпал по лицу русые волосы. Лицо у отца спокойное и какое-то торжественное. Крупные брызги покрывали крутой лоб, ползли по щекам.
— Иди сюда! — крикнул отец.
Покачиваясь, широко расставляя ноги, я пошел по палубе.
Отец обнял меня за плечи, прижал к себе и, пересиливая ветер, запел свою любимую песню:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди…
Катер бросало из стороны в сторону. Казалось, еще минута — и волна смоет меня, бросит в черную пучину. Мне стало страшно. Бежать, спрятаться в каюте, плотно закрыть глаза и уши, ничего не видеть и не слышать!..
— Пойдем отсюда, папа, пойдем! — закричал я.
Отец наклонился ко мне. Улыбнулся широко и радостно:
— Что, орленок?
И вдруг он все понял. Молча взял меня за руку и повел в каюту.
Внизу топилась железная печка, и на ней позванивал , дужкой большой белый чайник.
