Генеральная проверка - [3]

— Не знаю, но она держится на сцене как царица, и жесты ее весьма пластичны.

«Верно, верно! — кричала толпа на сцене. — Верно, верно!..»

— Это все последователи Босоты, — шепнул Оббов сидящему рядом Омарчевскому, — богомилы и адамиты… Живут все вместе, сплошной кармакарашык[2].

«Верно, верно! — продолжала кричать оборванная толпа, плотным кольцом окружая проповедника Босоту. — Верно, верно!»

— Здесь старик Вазов немного поспешил с репликой, — заметил Церковский. — Она прозвучала бы лучше, если бы Босота выкрикнул ее несколько позже, уже впав в исступление.

— Почему? Можно и так! Я не вижу здесь никакой ошибки. Важны слова!

— Да, но композиция страдает…

«Верно, верно! — кричали богомилы и адамиты, протягивая к Босоте обнаженные руки. — Верно, верно!»

— Его величество сидит как истукан. Заснул он, что ли?

— Цари никогда не спят, Сандьо.

— Ты прав, поэт!.. Только бы Босота не свалился со сцены в оркестр, а то, чего доброго, осрамимся с этим юбилеем. Уж очень он увлекся, этот актер. Кто это?

— Узнаю, когда зажгут свет.

— Узнай и доложи мне!

Гремят слова, бушуют страсти, перед возбужденной публикой разворачивается панорама «отечественного драматического искусства». Приблизительно в середине программы приходит черед и сцене из «Господина Михалаки». Развеселившаяся публика умиляется и смеется до слез. Герой, бегая из одного конца сцены в другой, без умолку говорит: «Поверьте, сударыня, моя любовь столь сильна, что я не в силах более скрывать ее. Клянусь, что я люблю вас, люблю, как Отелло Дездемону, люблю, как Вертер Шарлотту! Позвольте поцеловать вашу белую ручку!» — «О, господин Стоянович, что вы делаете?» — «Мадемуазель Виктория, вы не можете представить себе, какие я испытываю муки!» — «Но, господин Стоянович!» — «Ах, мадемуазель Виктория!..»

И в этот момент произошло то, о чем позднее еще долго писали газеты, восхваляя премьера, проявившего хладнокровие. Какой-то юноша с черными взлохмаченными волосами и горящими глазами фанатика, совсем как у Босоты, от которого он отличался только тем, что был одет в элегантный костюм, бросил бомбу. Пробираясь вдоль стены в полутемном зале, он держал одну руку в кармане пиджака, не отрывая взгляда от правительственной ложи. Министры в это время смеялись, притопывая ногами, и аплодировали, а Стамболийский не сводил взгляда со Стояновича и Виктории и только слегка улыбался. На сцене в это время актер, игравший слугу господина Михалаки Петко, распевал: «Ах, живу я в Бухаресте, это прямо рай земной!..»

Как писали на следующий день газеты, обстановка в театре благоприятствовала действиям злоумышленника. Он шел, сжимая рукой спрятанную в кармане бомбу. Шел, не отрывая взгляда от правительственной ложи.

В самый разгар веселья, когда по замыслу режиссера с улицы донеслись звуки полкового оркестра, преступник выхватил бомбу и швырнул ее в ложу. Кто-то из сидевших в зале заметил это и закричал: «Покушение! Покушение!» Бомба угодила в глубину ложи и там взорвалась со страшным грохотом. На головы ничего не понимающей публики посыпались куски кирпича и штукатурки, в зале поднялась туча пыли, запахло порохом. В начавшейся суматохе пронзительно завизжали женщины, господа вскочили со своих мест и кинулись к дверям. Прибежали два театральных пожарника.

Стамболийский, сохраняя хладнокровие, стоял в фойе в окружении министров и с сосредоточенным, задумчивым видом отряхивал платком пыль с пиджака. Другие министры тоже чистили свои костюмы. Церковский молча вытирал платком запылившиеся стекла очков.

— Что ж, Босота выполнил свою угрозу, поэт! — сказал наконец Стамболийский.

— Да, господин Стамболийский, — смущенно ответил поэт-министр. — Рок продолжает преследовать нас!

— Мы тоже будем его преследовать, поэт! И мы не отступим, пока не добьемся своего.

— Разумеется.

В зале и на ярусах продолжалась паника. Стамболийский велел успокоить публику и поинтересовался, задержан ли злоумышленник. Ему ответили, что тот успел скрыться, но его непременно поймают, так как известно, к каким кругам он принадлежит.

Министр просвещения Омарчевский отряхивал носовым платком пыль с брюк и многозначительно улыбался. Его очень развеселило поспешное бегство из театра их коллеги Оббова, опасавшегося взрыва новой бомбы. В это время в фойе ворвались журналисты, окружили плотным кольцом премьер-министра и засыпали его вопросами о самочувствии. Стамболийский был крайне рассержен таким нахальным поведением газетчиков и попытался их прогнать, но это ему не удалось. Держа в руках блокноты, они продолжали досаждать ему вопросами, выясняя, что он почувствовал, когда услышал крики «Покушение! Покушение!». Стамболийский резко оборвал их, а главному редактору газеты «Народен глас» сказал:

— Можете сообщить, что премьер-министр Болгарии смертельно ранен и через два дня состоится его погребение…

— Ваше превосходительство, — обиделся журналист, — «Народен глас» ничем не заслужил вашей иронии!

— Ну так он ее еще заслужит, заслужит, господа социалисты!

— Вот осколок разорвавшейся в вашей ложе бомбы, — продолжал журналист. — Можете использовать его в качестве вещественного доказательства.