Генерал - [39]

От волнения голос его дрожал.

Помолчали. Оба слышали дыхание друг друга.

— Николай, если даже ты очень занят, все равно должен меня выслушать.

— Я же сказал: у меня нет времени. — Гнев и обида, слегка приглушенные, снова набирали силу. — И если бы даже было время, я не хочу вас видеть. У нас с вами нет больше ничего общего.

И Пронин повесил трубку. Вышел. Отыскав глазами часового, кивнул ему. Тот подошел ближе.

— Если придет Смородина — ко мне не пускать! Скажи, что я занят.

Вместо обычного «есть» удивленный часовой только кивнул.

Санчасть полка находилась в двухстах метрах от штаба. Накинув на плечи полушубок, Смородина направилась к Пронину. Одолев снежные бугры, она вышла к автофургону начальника штаба.

— Куда, товарищ капитан? — преградил ей путь часовой.

— К начальнику.

— Нельзя!

— Почему?

— Так приказано.

— Кто приказал?

— Майор Пронин.

— Не может быть! Вы его неправильно поняли. Прошу передать, что пришла капитан Смородина. По служебному делу.

— Не надо зря просить, товарищ капитан, — с сочувствием сказал боец. Майор только что приказал: если придет Смородина — ко мне не пускать! Я, мол, занят.

Лена прикусила губу.

«Вот, значит, как…» — подумала она. Лицо ее помрачнело, как осеннее небо.

— Тогда я вас очень прошу: скажите майору, что капитан Смородина приходила. Приходила и ушла.

— Слушаюсь!

Пронин из фургона слышал весь разговор часового с Леной, видел, как она, огорченная и расстроенная, сломленная, пошла прочь. Майор почувствовал угрызение совести, он ужаснулся своей жестокости, хотел открыть дверь, окликнуть Лену, вернуть ее назад, попросить прощения, но… Дикая ревность и упрямство помешали ему, и он удержался от доброго порыва.

2

В медчасти Маша Твардовская принимала больных. Поздоровавшись со всеми, Смородина сняла шубу.

— Ну, как дела? — спросила она, а ответа не слышала — в висках у нее стучало, сердце ныло от обиды; она пыталась забыть то, что только что произошло у нее с Прониным, и не могла. Она никак не ожидала от Николая такой грубости.

— Стоит ли перевязывать эту рану, доктор? — спросила Маша. — Она уже зарубцевалась. Может быть, оставить открытой?

— Давайте посмотрим. — Она помнила этого бойца, Мустафу Велиханова, и помнила, как перевязывала эту осколочную рану. Рана, действительно, затянулась. Прощупав ее, осмотрев, Лена спросила:

— Не беспокоит?

— Нет, не беспокоит.

— Говори правду. А то некоторые мужчины не желают признаваться, что у них что-то болит.

— Я не из таких мужчин, доктор.

Смородина обернулась к медсестре:

— Маша, я думаю, все-таки лучше будет, если еще раз наложишь повязку.

Твардовская быстро, сноровисто забинтовала рану.

Врач той порой осмотрела остальных больных и вышла из палатки — помыть руки.

Мустафа посмотрел ей вслед, оглянулся, — они с Машей были одни — и сказал шепотом:

— Слушай, Маша, имей совесть! Разве так туго можно бинтовать? При враче я терпел, не стал кричать. А ногу так перехватило, что, кажется, жилы лопнут. Ради бога, перевяжи.

— Врешь, не туго!

— Зачем мне врать? Туго!

— Но ты же и не пикнул, когда перевязывала.

— А что, пищать обязательно?

Твардовская размотала повязку.

— Извини, Мустафа, действительно, туговато…

— Сколько можно извинять? Совсем меня забыла, на свидание не приходишь, а когда делаю тебе замечание, говоришь: «извини». Сколько можно извинять?

Маша, лукаво посмеиваясь, спокойно выслушивала упреки Мустафы. Вдруг, оглянувшись на дверь, она бросилась на грудь Мустафе и с жаром поцеловала его в губы. У Мустафы закружилась голова, он оперся руками о тахту, медленно поднялся, Маша улыбалась, глядя на него невинными глазами.

— Извини, дорогой Мустафа. Прости.

— Опять «извини»! Нет, на этот раз не прощу… — Мустафа что есть силы прижал Машу к себе; ее могучая грудь мягко легла на широкую грудь Мустафы.

— Уф, Мустафа, задыхаюсь! Что ты делаешь?

— Как что? Ты поцеловала меня, я поцеловал тебя — возвращаю долг! И он впился в податливые губы Маши.

Потом она перевязала рану.

— Ну, иди, только показывайся иногда.

— Чаще болеть и приходить к тебе?

— Наоборот, я хочу, чтобы ты приходил ко мне здоровым.

— Уж если ты начала лечить меня так, то никто не знает, когда я поправлюсь.

— Не беспокойся, поправишься.

— Нога — да, поправится, а настоящая рана не затянется.

— Какая рана? — Маша обхватила рукой шею Мустафы. — У тебя есть еще другая рана? Где?

— Ты не увидишь. Вот она, здесь, — и Мустафа положил руку Маши себе на грудь.

— Господи, а я — то думаю!..

Велиханов вернулся в роту.

— Мустафа! — приветствовали его.

— Джан Мустафа! — поправил Велиханов товарищей.

— Что это значит — «джан»? — спросил Илюша Тарников. Он любил подшутить над Мустафой, который плохо говорил по-русски.

— Ох, Илюша, трудную задачу ты мне задал. Слово «джан» не переводится на русский язык. Точно перевести не умею, а врать тебе не хочу.

— Признайся, дружок, ты и в азербайджанском языке вроде того — не того, а?

— В чем, в чем, а в знании родного языка вы не можете меня упрекнуть. А вот что касается слова «джан», так «джан» это и есть «джан», и все тут.

— Не понял.

Мустафа покрутил пальцем у виска.

Кузьма Волков внимательно посмотрел в глаза Мустафе.

— Ты сегодня какой-то не такой, Мустафа. А ну, признавайся, где был?