Гендер и политика времени. Феминистская теория и современные дискуссии - [16]

Это ощущение многообразия и сосуществования различных видов времени усилено открытиями в естественных науках, где была отброшена ньютоновская концепция времени как неизменного и объективно измеряемого (см.: Adam, 1988; Macnaghten и Urry, 1998; Bluedorn, 2002). Это также входит в резонанс с некоторыми представлениями о современном «состоянии постмодерна», для которого характерна текучесть, неопределенность и отрицание бинарных классификаций или идеи линеарного прогресса (хотя это утверждение само похоже на форму классификации и линеарное темпоральное развитие от модернизма). В современных обществах время, похоже, все более распадается на фрагменты и непоследовательности: одновременно глобальное и локальное, с традиционными расписаниями и календарями, поставленными с ног на голову в обществах 24/7[14], где Рождество начинается в октябре и супермаркеты никогда не закрываются. Теперь время сжимается и растягивается, так как наши жизни связаны с невообразимой скоростью информационных технологий и «замороженной», невообразимо медленной скоростью эволюционных изменений (Harvey, 1989; Macnaghten and Urry, 1998). Хотя «расчет времени в конце 20‑го столетия достиг беспрецедентных масштабов, методичности, упорядоченности и точности», распространившись глубоко в прошлое (позволив ученым даже выяснить, когда начала существовать наша Вселенная) (Goudsblom, 2001, p. 33), отсутствие уверенности в будущем порождает вопрос, а будет ли оно вообще и если да, то каким будет (Adam, 1995)? Алан Блуедорн (Allen Bluedorn) (2002) горько сокрушается об отсутствии «темпоральной глубины» в американском обществе, утратившем смысл прошлого и будущего. Для Хельги Новотни (Helga Nowotny) сама логика капитализма, сделавшая время дефицитным товаром, сейчас его же ускоряет; она описывает старый миф о Хроносе, который страшился будущего и пожирал своих детей; по ее мнению, это очень похоже на современную ситуацию, где «настоящее, запустив механизм ускоренных инноваций, начинает пожирать будущее» (Helga Nowotny, 1994, p. 11).

Некоторые видят современный мир погруженным в бесконечный поиск мгновенного удовлетворения своих потребностей, где краткосрочные прибыли осуществляются за счет долгосрочного процветания, а пожизненный брак и привязанности заменяются на мимолетные отношения, где садоводство получило новый коммерческий «облик», домашняя пища замещается рестораном быстрого питания, и пожилые люди больше не мудрые, они просто «несовременные», политиков сразу же забывают, если они не могут предложить быстрых решений комплексных проблем, политические же дебаты сводятся к десяти секундам информации в выпуске новостей. Другие видят его одним целым, где овеществленные время-часы вторгаются во все сферы жизни: мобильные телефоны и электронная почта разрушают границы между работой и домом, затурканные родители вступают в борьбу со своим рабочим графиком ради своих детей и все меньше времени остается для неоплачиваемой политической и общественной деятельности.

Тем не менее, если мы вспомним об аргументах, приведенных выше, о том, что «нет одного времени, есть много времен» (Macnaghten and Urry, 1998, p. 143), тогда станет возможным увидеть, что «старые» представления о времени и способе жизни не исчезли полностью, а новые «мгновенные» средства глобальной коммуникации открывают позитивные возможности для новых форм политической мобилизации и участия. Если мы также признаем, что некоторые темпоральные культуры могут доминировать или бороться за доминирование в определенные времена, тогда мы сможем анализировать, как эти процессы связаны с более широкими вопросами власти и контроля, поставив перед собой ряд вопросов: какие структуры определяют жизнь и в чьих интересах, кто следит за тем, чтобы правила соблюдались, и как эти процессы происходят? (Adam, 1990, p. 109). С этой точки зрения, конфликт между темпоральными культурами, по своей сути, это конфликт политический.

Все времена не равны: проблема власти и контроля

Сопротивление идее о том, что время должно быть измеримым и его измерение должно структурировать нашу повседневную жизнь, можно отыскать в далеком прошлом, как минимум во втором веке до нашей эры, когда персонаж древнеримской комедии проклинает солнечные часы за то, что те «порезали и порубили прескверно мой день на мелкие ошметки», и они диктуют, когда он должен есть, а не голод и его желудок (цитата за Foster and Kreitzman, 2004, pp. 12-13). Однако, хотя измеримое время могло вызвать ропот отдельных индивидов, мы не имеем никаких доказательств коллективной оппозиции часовому времени, вплоть до эпохи промышленного капитализма.

В своей влиятельной работе, впервые опубликованной в 1967 году, Эдвард Томсон показал, что распространение овеществленных времени-часов на рабочую силу в Британии не обошлось без борьбы, и последующим конфликтам между рабочими и работодателями по поводу количества часов работы предшествовала «борьба против времени», т. е. против идеи, что работа должна измеряться часами, а не исполненными заданиями, что рабочие должны каждый день отрабатывать определенное количество часов, независимо от любых внешних факторов. Хотя Срифт утверждает, что этот процесс был более неравномерным, чем Томсон описал, но он соглашается с ним в том, что часовая временная дисциплина была успешно навязана британским рабочим в 19‑м веке с помощью системы наказаний, поощрений и воспитания. По его мнению, другая массовая кампания 19‑го века за ограничение рабочих часов только продемонстрировала, что рабочие перестали бороться против базовых принципов времени: «С этого дня они могли выигрывать отдельные битвы, но война ими уже была проиграна» (Thrift 1990, p. 117). В одном из эпизодов своей биографии американский певец-песенник Боб Дилан написал, что, по его мнению, Гражданская война в США в некотором роде была «битвой между двумя различными видами времени», где сельскохозяйственные ритмы Юга столкнулись с промышленным временем Севера (Bob Dylan 2004, p. 86).