Гендер и политика времени. Феминистская теория и современные дискуссии - [14]

От традиционного времени к времени модерна

Идея о том, что «другие» общества имеют отличную взаимосвязь со временем, чем «наше собственное», исследована в многочисленных современных исторических работах, которые сходятся в том, что важные изменения в отношении времени в западных обществах между 15‑м и 19‑м веками совпали с распространением капитализма и фабричного производства; это часто обосновывается как сдвиг от традиционной к современной темпоральной культуре (см., к примеру, Thompson, 1999 [1967] и Thrift, 1988, 1990; общий обзор и критику см.: Adam, 1990, 1995, 2004; Nowotny, 1994; Macnaghten и Urry, 1998). В соответствии с этими исследованиями, традиционное время базировалось на естественных ритмах времен года и делах, которые нужно было делать: люди просыпались с первыми лучами солнца, ложились спать, когда наступала тьма, занимались работой в соответствии с временем года и отдыхали так же. Это был «вечный», вневременный цикл, их отношение ко времени было местечковым, связанным с делами, сезонным и повторяемым.

С развитием капитализма и индустриализацией это традиционное время постепенно начинает исчезать, заменяясь временем модерна. Последнее было связано с выплатой заработной платы рабочим не за исполненные отдельные задания и вид работы, но за то, как долго длится их рабочий день. Час и его длина были стандартизированы для нужд механического производственного цикла и максимизации прибыли, а не с сезонными изменениями или индивидуальными наклонностями, пожеланиями работников (см.: Thompson, 1999 [1967]). Поэтому коммерциализация труда была связана с овеществлением времени и зависела от распространения убеждения, что время — это абстрактный, поддающийся количественному выражению делимый ресурс, который можно продать и купить. В таком смысле время стало равноценно деньгам, и так же может быть инвестировано, потрачено, накоплено. Действительно, Макс Вебер, подыскивая цитату для выражения «духа капитализма», остановился на словах Бенджамина Франклина: «время — это деньги», сказанную им для объяснения начала промышленной революции (Weber, 1965 [1904-05], p. 48).

Для того чтобы превратиться в деньги, время должно быть измерено; становление времен модерна требовало развития более точных способов его измерения и оценивания. Как и в более ранних обществах, время в средневековом обществе могло быть измерено с помощью солнечных, песочных и водяных часов; его публично объявляли с помощью звона церковных колоколов, а строгая временная дисциплина была распространена во многих монашеских орденах. Тем не менее, только с распространением механических часов в конце 13‑го века время начало измеряться точно и надежно, поощряя научное изучение его как отдельного феномена, существующего независимо от человеческого сознания. Около 1687 года, когда была опубликована книга «Математические начала натуральной философии» (лат. Philosophiae Naturalis Principia Mathematica) Исаака Ньютона, большинство церковных приходов уже имели часы также на соборах и небольшие механические часы стали доступны обывателям. Это упростило принятие людьми концепции времени Ньютона как объективного, измеряемого, делимого и независимого от опыта наблюдателей, их деятельности, восприятия и памяти. Отношение к единице времени, как поддающейся количественному определению, делает ее подлежащей обмену; таким образом, часы стали основой для коммерциализации времени как неконтекстуального ресурса. Эта единица времени может быть средством обмена и имеет постоянную ценность (часы «говорят», что каждый час имеет равную длину, как бы они не были воспринимаемые). В этом смысле идея, что рабочим можно платить за их время, всецело зависит от «создания нетемпорального времени»(Adam, 1995, p. 90).

Часы также создали возможность для последующего распространения фабрик, деятельность которых зависела от синхронизации рабочего времени. Эту зависимость умело проиллюстрировал Маркс в своем «Капитале», где он приводит цитату хлопкового магната: «Когда рабочий не использует свою лопату, он бесполезен, и за этот период капитал теряет восемнадцать пенсов. Когда один из наших рабочих покидает мельницу, он делает бесполезным капитал стоимостью в £100,000» (1946 [1867], p. 404). Для максимизации прибыли только времени работы рабочих было недостаточно; они к тому же должны были работать с максимальной эффективностью. Маркс определил некоторые процессы труда, интенсификация которых может повысить их продуктивность, несмотря даже на то, что рабочее время уменьшено законом; позже идеи «научного менеджмента» и изучение затрат времени на одно действие были связаны с Фредериком Тейлором, чьи «Принципы научного менеджмента», опубликованные в 1911 году, представляют собой логическое продолжение указанных процессов.

Процессы накопления капитала также требуют нового ощущения будущего, которое будет отличным от прошлого, будущего, детерминированного деятельностью в настоящем. Этот взгляд поддерживался и ньютоновскими представлениями о времени, где оно рассматривалось как стрела, летящая вперед. Эти воззрения вступают в конфликт с традиционной, темпорально-цикличной культурой и со средневековыми религиозными представлениями, рассмотренными в предыдущей главе. Конечно, не только ощущение мирского будущего мотивировало собственников капитала инвестировать, а не тратить весь доход, который они получали. Как утверждает Макс Вебер в «Протестантской этике и духе капитализма», инвестирование мотивировалось также некоторыми подходами протестантской теологии, созданной в 17‑м столетии. Среди верующих эти убеждения генерировались глубокой тревогой в своей избранности и верой, что упорная работа — это знак избранности Богом, что «Расточительство времени — … это один из смертных грехов» (Weber, 1965 [1904-2005], p. 157). И хотя этот религиозный пиетет вскорости испарился, Вебер утверждает, что этот «христианский аскетизм» остался важной движущей силой 19‑го века.