Гелиогабал - [33]

Если он выделяет день, чтобы заняться едой, это означает, что он впускает пространство в свою систему пищеварения, и что трапеза, начатая на заре, закончится на закате, пройдя все четыре стороны света.

Потому что от часа к часу, от блюда к блюду, от дома к дому, от направления к направлению Гелиогабал меняет место, пересаживается. И окончание еды означает, что он завершил дело, что он замкнул круг в пространстве и внутри этого круга он сумел удержать оба полюса своего пищеварения.

Гелиогабал довел до пароксизма погоню за искусством, погоню за ритуалами и поэзией среди самого абсурдного великолепия.

«Рыба, которую он велел себе подавать, всегда была приготовлена под соусом, имеющим цвет морской воды, и сохраняла свой естественный цвет. Какое-то время он принимал ванны из розового вина с розами. Он пил из них со всей своей свитой и использовал нард для ароматизации парильни. Вместо масла он наливал в лампы бальзам. Никогда женщина, за исключением его супруги, не удостаивалась его объятий дважды. Он устроил в своем жилище дом терпимости для своих друзей, ставленников и слуг. На ужин он никогда не тратил менее ста систерций. Он превзошел в этом плане Вителлия и Апиция[133]. Он использовал быков, чтобы вытягивать рыбу из живорыбных садков. Однажды, проходя по рынку, он заплакал, увидев нищету народа. Он развлекался тем, что привязывал к мельничному колесу своих тунеядцев и, вращая колесо, то погружал их под воду, то поднимал над водой: тогда он называл их своими дорогими Иксионами[134]».

Не только римское общество, но сама земля Рима и римский пейзаж были им разворошены, перевернуты.

«Еще рассказывают, — говорит тот же Лампридий, — что он устраивал навмахии, морские сражения, на озерах, выкопанных вручную, которые он велел наполнить вином, и что плащи воинов были пропитаны соком дикого винограда; что он привел в Ватикан колесницы, в которые были запряжены четыре слона, велев сначала разрушить гробницы, которые мешали их продвижению; что в Цирке, для своего личного спектакля, он велел запрячь в колесницы по четыре верблюда в ряд».

Его смерть — венец его жизни; как с римской точки зрения, так и с точки зрения самого Гелиогабала. Его постигла позорная, подлая смерть бунтовщика, который погиб за свои идеи.

Перед всеобщим раздражением, вызванным этим разливом поэтической анархии, да еще и подпитываемым исподтишка коварной Юлией Маммеей, Гелиогабал позволил себя обойти. Он согласился с ней и взял в качестве помощника дурное отражение самого себя, что-то вроде второго императора, юного Александра Севера, сына Юлии Маммеи.

Но если Элагабал — мужчина и женщина, он не может быть одновременно двумя мужчинами. Здесь присутствует материалистический дуализм, который означает для Гелиогабала оскорбление принципа, а этого он не может принять.

Он в первый раз восстает, но вместо того, чтобы поднять против юного императора-девственника народ, который любит его, Гелиогабала, народ, который пользовался его щедростью и видел, как Гелиогабал плакал, увидев его нищету, — Гелиогабал пытается поручить убийство Александра своей преторианской гвардии, открытого мятежа которой он не чувствует, и во главе которой все еще стоит танцовщик. И тогда его собственная охрана поворачивает оружие против него, а Юлия Маммея ее подталкивает; но вмешивается Юлия Мэса. Гелиогабал вовремя скрывается.

Все успокаивается. Гелиогабал мог бы принять свершившийся факт, терпеть рядом с собой этого бледного императора, к которому он ревнует, и которого, хотя он и не пользуется любовью народа, любят военные, охрана и знать.

Но напротив, именно в этот момент Гелиогабал демонстрирует свою суть — необузданный и фанатичный дух, истинный правитель, бунтовщик, неудержимый, неистовый индивидуалист.

Принять, покориться — означает выиграть время, означает закрепить потерю своих прав без гарантии сохранения собственной жизни, так как Юлия Маммея продолжает действовать, и он чувствует, что она не отречется от своей цели. Между абсолютной монархией и ее сыном стоит только одна грудь, одно великое сердце, к которому эта так называемая христианка испытывает ненависть и презрение.

Жизнь за жизнь — это жизнь за жизнь! Жизнь Александра Севера или его собственная. Вот, во всяком случае, то, что прекрасно почувствовал Гелиогабал. И для себя он решает, что это будет жизнь Александра Севера.

После этого первого сигнала тревоги преторианцы успокоились; все вернулось к обычному порядку, но Гелиогабал занимается разжиганием нового пожара и беспорядка и доказывает таким образом, что он верен самому себе!

Поднятое его эмиссарами простонародье — кучера, художники, нищие, комедианты — пытаются ворваться в ту часть дворца, где в одну из ночей в феврале 222 года расположился на отдых Александр Север, рядом с комнатой, где отдыхает Юлия Маммея. Но дворец полон вооруженной охраны. Звон обнаженных мечей, звуки мощных ударов о щиты, военные цимбалы, которые собирают отряды, спрятанные во всех комнатах дворца, — всего этого достаточно, чтобы обратить в бегство практически безоружный народ.

Именно в этот момент гвардия поворачивает оружие против Гелиогабала, она ищет его по всему дворцу. Юлия Соэмия видит это и бежит к сыну. Она находит его в одном из отдаленных коридоров и кричит, чтобы он бежал. Она бежит вместе с ним. Со всех сторон раздаются крики преследователей, их тяжелый топот заставляет дрожать стены; Гелиогабала и его мать охватывает паника. Они чувствуют смерть со всех сторон. Они выходят в сады, которые в тени огромных сосен спускаются по склону к Тибру. В отдаленном углу, позади широких рядов душистого самшита и каменных дубов, прямо под открытым небом протянулись рвы, похожие на большие борозды, оставленные плугом, — отхожее место для вооруженной охраны. Тибр слишком далеко. Солдаты — слишком близко. Гелиогабал, обезумев от страха, сходу бросается в ров, барахтается среди экскрементов. Это конец.