Гелимадоэ - [86]

РАССТАВАНИЕ

В предотъездной суете и хлопотах неделя промелькнула быстро. Хотя я был свободен от уроков, но за все это время ни разу не зашел к Ганзелиновым. Меня просто не тянуло туда. Я бродил по лесам и полям, поскольку дома было просто невыносимо. Мать стала чрезмерно раздражительной, обидчивой. Маленький кожаный чемодан был уже заперт и стянут ремнями, а большой все еще стоял с откинутой крышкой в спальне, вещи в нем то и дело перекладывали, добавляли новые. Оставались еще мой ручной саквояж и Беткин сундук. Все стулья были завалены бельем и платьями; куда ни повернись, наткнешься то на выброшенную коробку, то на расставленную обувь. Бетка бродила по комнатам как привидение, с опухшими от слез глазами. Она была родом из этих мест, и ей не хотелось уезжать отсюда.

Возвращаясь домой, отец находил все перевернутым вверх дном, вследствие чего в значительной степени утратил свой победоносный вид. Душа приверженного к порядку чиновника страдала, когда обед подавали с опозданием или когда мать, внезапно поднявшись из-за стола, кидалась засунуть в узлы какую-нибудь едва не забытую мелочь.

Наконец наступил последний день нашего пребывания в Старых Градах. За завтраком отец, прикрывая волнение добродушной улыбкой, сказал:

— Настало время попрощаться тебе со своими знакомцами! Что касается твоих приятелей, то тут ты решай сам. А вот к обоим своим учителям и к доктору Ганзелину ты должен зайти непременно. Им ты обязан выразить свою признательность.

— И Ганзелину? — с кислой миной переспросила мать, высокомерно кривя губы.

— Да, — ответил, слегка нахмурясь, отец, — непременно, и к Ганзелину. Не только потому, что Ганзелин два года по-отечески относился к нему, но главным образом потому, что Ганзелину он обязан своим выздоровлением!

Мне пришлось облачиться в свой лучший, совершенно новый, ни разу еще не надеванный костюм. Припоминаю, что на мне был синий пиджак с двумя рядами блестящих пуговиц. Высокий воротник жестко подпирал шею; вокруг щиколоток полоскались штанины белых, в тонкую полоску, фланелевых брюк, Я скорее уж походил на неудачную копию своего дяди моряка, чем на будущего ученика четвертого класса реального училища. Мать смочила мне волосы своими духами и собственноручно расчесала на безупречно прямой пробор. В кармане — белые перчатки, в руках — круглая соломенная шляпа.

Входя в мастерскую, где работали два чумазых жестянщика, Ян Кописта и Рудольф Циза, я, конечно, понимал, что в этом своем наряде ужасно смешон. Они провожали меня с грустными лицами. Мне тоже было совсем не весело. Я долго тряс им обоим натруженные, с кровавыми мозолями руки и унес твердое чувство, что их грязная рабочая одежда выглядит несравненно благороднее, чем мое изысканное выходное платье.

Зато учитель Матейка оценил его по достоинству. Он даже попросил меня несколько раз повернуться на месте, чтобы иметь возможность рассмотреть мой наряд со всех сторон. Моя наружность молодого барича поразила его в большей степени, чем мой предстоящий отъезд. Слова благодарности он принял с невероятно самодовольным видом. Проводил меня, как и мои приятели, до калитки, не скупясь на преувеличенные похвалы и без конца повторяя просьбу передать поклоны моему достопочтенному батюшке.

Старый Фриц не столь сильно был ослеплен моим великолепием и вовсе не проявил готовности воздать почести моему высокопоставленному отцу. Однако и он не преминул буркнуть, что выгляжу я замечательно. К изъявлениям благодарности он отнесся с высокомерием, так, словно это в порядке вещей и ничего иного он и не предполагал. Под конец, к моему большому удивлению, старик вдруг обнаружил патетические чувства:

— Bon vent — bonne mer[22], — твердил он, махая мне вслед своей костлявой рукой. Попрощаться со своим учеником на французском языке представлялось ему, видимо, признаком хорошего тона.

К Ганзелиновым мне удалось попасть только после обеда. Я торопился в надежде застать доктора до того, как он отправится вздремнуть. Однако мне не повезло. Когда я вошел, доктор был уже наверху и, значит, не оставалось ничего другого, как задержаться дольше, чем я предполагал. К удивлению, оказалось, что меня ждали. Сестры были облачены в свои выходные платья, кухня была уже чисто прибрана, а на столе стояла, дешевая вазочка с несколькими георгинами. Без сомнения, отец предупредил Ганзелина о моем сегодняшнем визите.

Этим обстоятельством, конечно, все неприятно осложнилось. Сестры церемонно приветствовали меня, а я чувствовал себя не в своей тарелке. Бормотал что-то, заикался, весь красный как рак, от их похвал по поводу моего нарядного вида, от притворного всплескивания руками и закатывания глаз. На меня вдруг напала такая тоска, что в пору бы убежать вниз, в сад, забиться куда-нибудь и горько заплакать. Мне стало ясно, что сегодня я присутствую здесь в ином качестве, что ко мне относятся иначе, нежели в минувшие времена и что происходит нечто совершенно не свойственное нашим истинным взаимоотношениям.

Прощание приняло форму убогой помпезности. Я был не в состоянии произнести ни одного искреннего, живого слова; Гелена с комическим поклоном подала мне руку и подвела к столу, будто почетного гостя. Куда подевалась свойственная ей развязность, ее приятельская болтовня, которую я с таким трудом переносил, но без которой просто не мог себе представить Гелену? Мария улыбалась несколько натянуто. Кажется, она была искренне огорчена, но не знала, какое выражение придать лицу, чтобы разрядить обстановку. И Лида, неулыбчивая Лида, тоже пыталась улыбаться. Боже, к чему эта чопорность, непривычные церемонии, попытка устроить официальные проводы? Я понимал, что выпал из их круга. Явились ли виною те две недели, когда я не приходил к ним? Или непреложный теперь факт отсутствия здесь человека, сильней всего привлекавшего меня сюда? С горечью думал я, что лучше бы мне не приходить.