Гелимадоэ - [85]

— Полагаю, теперь, когда твои мрачные мысли рассеялись, — а в ближайшее время остатки их совсем улетучатся, — я могу тебе открыть секрет. Ты уже способен слова разумно рассуждать. Так вот, наши планы переезда из Старых Градов наконец осуществились. Да, да, — он с гордостью постучал по нагрудному карману: — вот оно, написанное черным по белому. Никаких неприятных разочарований не предвидится. С первого октября я назначен начальником уезда в Ичине.

Он умолк, дабы насладиться произведенным впечатлением. Мне не оставалось ничего иного, как играть роль облагодетельствованного сына. Подняв голову, я широко раскрыл глаза. Изобразил на лице беспредельное изумление.

— В Ичине несколько средних школ. Там есть реальное училище, гимназия, учительский институт. Ты поступишь в реальное, в чем нет никакого сомнения. Я говорю тебе это лишь для того, чтобы ты осознал, как много там учащейся молодежи. Я знаю Ичин, бывал там несколько раз. Это красивый город. У самого Чешского рая[21]. Совсем недалеко от Праховских скал. Есть озеро, научишься плавать. Там мы не будем жить в темном доме с затхлым воздухом и черной кухней, где днем надо зажигать свет, в том доме не будет скрипучих лестниц и двора, где шныряют крысы. На сей раз мама будет полностью ублаготворена. А для меня это означает продвижение по службе, наши финансовые условия станут лучше.

Я поддакивал, стараясь принять самый беззаботный вид.

— Самым важным во всем этом является, конечно, то (я тебе раньше объяснял, но ты тогда не вник), что отпадает тягостная для нас необходимость помещать тебя на время учебы у чужих людей. Мы с мамой все продумали. Вы и Бетка поедете в Ичин уже в конце месяца — скажем, через неделю либо дней через десять. Поживете пока в гостинице. Гата еще некоторое время останется здесь со мной и будет тут вести хозяйство, пока мама не присмотрит подходящую квартиру, после чего я пошлю вслед за вами Гату и мебель. Ты сдашь экзамены — я твердо уверен, что ты их выдержишь хорошо, — и начнешь ходить на занятия. Не успеете оглянуться, как наступит первое октября, и я уже буду с вами. Возможно, мне удастся передать дела раньше. Ну а потом снова потечет прежняя, славная семейная жизнь. Могу сказать без преувеличения, что это будет более спокойная жизнь, поскольку мама будет довольна, а это всем нам тоже сулит хорошее настроение. А ты станешь гимназистом, что тебе, безусловно, понравится. Вот такие дела, — заключил он, явно взволнованный. — Теперь мне хотелось бы услышать твое мнение. Ты рад? Сознаешь ли выгоды нового местожительства, где уже и речи не будет о разлуке?

— Да, да, еще бы! — бормотал я, пытаясь изобразить доброго сына, пришедшего от сообщенной новости в полный восторг, — какая неожиданная радость, папочка! Мама и вправду будет более счастлива на новом месте… Я знаю, ей здесь никогда не нравилось… и я… останусь с вами. О, это больше, чем можно было ожидать! Твое назначение, прямо сказать, — изумительно счастливый случай!

— Никакой случайности, — обиженно возразил отец, — никакой случайности нет, а есть тщательно продуманный план, который наконец удался. Это стоило много трудов, мне пришлось нажать на все педали! — Он уже снова хвастался, надменно улыбаясь. — Когда у человека есть нужные знакомства, хорошие друзья, а также отличная репутация…

Я переминался с ноги на ногу, словно у меня колонки подкашивались от такого восхитительного известия. Между тем на душе у меня отнюдь не посветлело. Я всячески понуждал себя освободиться от необъяснимого равнодушия: вот ведь, свершилось, мы переезжаем. Переезжаем! Но какая-то часть моего существа пребывала в сонном отупении, не просыпалась. Я представил себе страшную картину: Дора, быть может, вернется, а меня здесь уже не будет. Я навеки потеряю ее. Теперь уж я действительно никогда ее не увижу, никогда! Но злополучный соня, обитавший во мне, — мое сердце, измученное бесконечными перепадами, даже на этот вопль не отозвалось учащенным, патетическим биением. Боже, какая в душе тишина! Неужто я так одеревенел, что меня ничто не способно пронять? Подумай, — прикасался я к своим нервам, как к чувствительным струнам, — ведь осталось так мало времени! Еще какая-нибудь неделя, и все свершится. Мы расстанемся с городком. Никогда не доведется тебе впоследствии услышать звон колокола с милетинской часовни, разгуливать, заложив руки за спину, вдоль излучины Безовки, стаи гусей и уток не будут разбегаться в стороны при звуке твоих шагов, когда ты входишь на деревенскую площадь или прогуливаешься под трепещущими кленами. Прощайте, Ганзелиновы! Мария, Гелена, доктор…

Я не понимал сам себя. Мало того, что я не испытывал грусти, но еще некий внутренний голос брюзгливо возражал: «А чего тебе тут, собственно, делать? Ну что доктор? Что барышни Ганзелиновы? Доры нет… А Ганзелин, хотя и уверял, что прощает тебя, быть может… И разве отъезд — не самое лучшее из всего, что могло статься? Не самое ли чудесное? Уехать — и забыть. Уехать — и позабыть навсегда».

Я подошел к отцу и машинально поцеловал ему руку. Было ли это последним звеном в моем неискреннем поведении или, вернее всего, признательностью за то, что мои терзания благодаря ему вдруг приняли такой непредвиденный оборот?