Гелимадоэ - [41]

— «Хочу также обратить ваше внимание, — сказал мне Ганзелин, — что я уже довольно давно не осматриваю его. Полагаю, вы с этим согласны. Не беспокойтесь, я тщательно записываю все осмотры и не зачту тех, что не состоялись». Я сердечно поблагодарил его и попросил, чтобы он как можно скорее прислал счет. Признаюсь, я оплачу его с таким удовольствием, с каким до сих пор не оплачивал ни одного счета.

Глаза матери сверкнули: в тот миг они походили на два уголька, раскалившихся от мстительного, злорадного чувства.

— Вот как! Наконец-то нечто конкретное! Эмиль абсолютно здоров. Меня это искренне радует. Но в таком случае продолжать эти посещения просто нелепо. Мы не имеем права отнимать у господина доктора его драгоценное время. Конечно, очень мило с его стороны, что он предоставил нашему сыну возможность всесторонне развивать свои способности, однако теперь пора с этим покончить. Мы не имеем права обременять чужую семью. Эмиль, хорошо ли ты понял? С сегодняшнего вечера тебе незачем больше бывать у Ганзелина.

— Да, — удрученно отозвался я. — Понял…

Я смотрел на отца с отчаянием и упреком, что могло сойти и за насмешливую гримасу, ибо одновременно я крепко сжимал губы, удерживаясь от слез.

Отец долго с нежностью глядел на меня, потом спросил:

— Я вижу, ты охотно продолжал бы бывать у них?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. В горле стоял комок, губы дрожали.

— Сдается мне, — тихо произнес отец, — я изложил дело не лучшим образом. Меня превратно поняли. Очевидно, следует внести поправки.

— Нет нужды, — резко ответила мать. — С этим все ясно, и решение окончательное.

Отец с достоинством поднялся, не спеша вытер усы салфеткой.

— Эмиль, выйди, пожалуйста, на минутку.

Я выскочил за дверь; точно в беспамятстве, спотыкаясь, спустился по лестнице. Не помню, как оказался внизу, на площади. Прижался лбом к ближайшему арочному столбу. Собрав все душевные силы, силился подавить рыдания. Ничего вокруг не видел, ничего не слышал. Все пропало! Я знал свою мать, знал, как умеет она привести в исполнение задуманное. Значит, никогда мне уже не переступить порог дома Ганзелиновых. Прощай моя дружба с Дорой. Что дальше? Жизнь представилась мне пустой, как выгоревшее изнутри здание. Буду ходить к Матейке и Фрицу, безрадостно делать уроки. Но мать! Мать! Я сжал кулаки. В ту минуту моя любовь к ней умерла. Я ее почти ненавидел.

Не помню, сколько времени я стоял так. Кто-то тихо положил руку мне на плечо. Я рывком обернулся. Это был отец.

— Ну зачем же отчаиваться? — прошептал он мне на ухо. — К чему грустить? Разве ты мне уже ни капельки не доверяешь? Я понимаю тебя и сочувствую. Ты испугался вспышки маминого гнева, да? Но все уладилось. Можешь и дальше навещать своих друзей. Понял? Мамин запрет отменен. Я ей все объяснил, и она вняла моим доводам. Признаться, далось это не без труда. Однако я попросил бы тебя никогда ни единым звуком не вспоминать сегодняшний вечер. Будем держаться так, словно ничего не произошло.

Я резко сбросил его руку.

— Не думай, будто я тебе ужас как благодарен. Ты просто был обязан исправить то, что сам натворил. Твоя вина, что мать обо всем узнала. Ты мог заранее предположить, как она к этому отнесется.

Отец с минуту озадаченно смотрел на меня.

— Если ты считаешь, — грустно проговорил он, — если ты считаешь, что я обидел тебя, — не стану тебя разубеждать. И все же ты несправедлив; ведь я исходил из самых добрых побуждений. Разумеется, в таком случае я не могу требовать от тебя благодарности за свои старания.

Я молчал. Он повернулся и, вздохнув, ушел.

Медленно, наугад брел я вдоль аркад. Не отдавая себе отчета, повернул к деревенской площади. Кругом была густая темень. На улочках, ведущих к пивоварне, мерцал свет фонарей. Вместо неба сверху нависал грязный парусиновый полог. Деревенская площадь напоминала равнинное пространство, открывающееся взору, когда выходишь из леса. Каждому моему шагу вторило мрачное эхо. Я остановился неподалеку от ворот дома Ганзелина. В кухне было темно, стало быть, девушки уже легли спать. Дора спит! Зато внизу еще светились окна амбулатории. Что там происходит? Заканчивает ли доктор неотложные дела? Разминает ли каучук на гипсовом нёбе? Или расхаживает с трубкой по кабинету, окутанный облаком дыма? Щипец на доме храбро устремился в небо; стена, огораживавшая усадебку, наводила на мысль о надежном приюте. Рай, лишь чудом не утраченный мною! Еще немного, и мое обещание — никогда не переступать порога этого дома — возымело бы силу.

Что-то тихо отделилось от вершины клена и, кружась в медленном танце, проскользнуло у моего уха. Налетел порыв ветра: сморщенный, пожелтевший странник, подпрыгивая, пронесся по мостовой и смешался с другими отмершими собратьями. Пустеющая крона расчувствовалась и что-то шепнула ему на прощанье. Как одиноко! Лишь дом посылал в темноту свет из всех своих шести окошек и доверительно подмигивал мне. Я затаил дыхание. Вот слетел еще один смертник!

Листопад…

ТАЙНА ЛИДИНОГО СУНДУКА

Все осталось по-прежнему. Я, как и раньше, приходил в дом Ганзелина, помогал дочерям доктора по хозяйству, выполнял их поручения, кормил кроликов, чистил медицинские инструменты в амбулатории. Мы с Дорой прилежно занимались французским. Однако наступившие холода, дождливые, туманные дни лишили нас возможности проводить уроки на лоне природы. Мы подумывали о каком-нибудь укромном приюте.