Гелимадоэ - [43]

— Так всегда! — утешила меня Эмма. — Боится, как бы кто не прочитал любовных записок, которые ей шлет учитель Пирко.

Я посмотрел на нее с возмущением.

— А знаешь, — лукаво продолжала она, — ты как-нибудь попроси ее открыть сундук. Тебе она покажет!

До тайника Доры мы тогда не добрались, зато дверки Гелениного шкафа-умывальника оказались приоткрытыми. Просунув пальцы в щелку, я раздвинул их и заглянул внутрь.

— Туда не лезь, — предостерегла меня девочка. — Настоящее воронье гнездо. К тому же там ничего особенного нет!

Действительно, шкафчик был доверху набит всевозможным, как попало сваленным барахлом. За баррикадой изношенных туфель высились груды скомканных чулок, несвежих блузок, белья, а в самой глубине стояли еще какие-то загадочные картонные коробки.

— Лучше ничего оттуда не вынимать, потом обратно ни за что не затолкаешь. А вот здесь отыщется кое-что получше! — И Эмма наклонилась над плетеной корзиной Марии.

В комнате было так холодно, что у меня изо рта шел пар, но я все же присел на стул.

— Погляди-ка, что тут есть! — радостно воскликнула Эмма.

Она положила мне на колени альбом в красном бархатном переплете с оттиском четырехлистника, некогда на нем приклеенного. Альбом был заполнен стихами, написанными угловатым детским почерком, и засушенными полевыми цветочками. Не успел я перелистать несколько страниц, как на колени мне был уже брошен обтрепанный, полупустой альбом с фотографиями, потом браслетик из кораллов, который Мария носила в детстве, золотой крестик с ликом богородицы и молитвенник в твердом переплете, инкрустированном костью. Из него выпало несколько образков, которые Эмма поспешила поднять. В альбоме я обнаружил фотографию отца Ганзелина, свадебное фото самого доктора, а также старую фотографию двух маленьких детей.

— В то время меня еще не было на свете, — потешно вздохнув, сказала Эмма.

Я бы долго еще перебирал этот ворох, но девочка нетерпеливо отнимала у меня один предмет за другим и укладывала назад в корзину.

— Папа и сестры могут прийти раньше, чем мы думаем, а самое интересное еще впереди, — пообещала мне она. Я послушался ее и даже принялся ей помогать. Когда мы управились, она закрыла плетенку и села на нее, болтая ножками и плутовски поглядывая на меня. Потом вдруг соскочила и подошла к Лидиному чемодану. Забавным жестом сплела руки у подбородка.

— Ну, сейчас ты увидишь такое!

Она быстро откинула крышку. Внутри чемодана пахло кожей. Моим глазам представилось одно лишь белье, аккуратно сложенное и перевязанное розовыми ленточками, — непригодившееся Лидино приданое. Эмма ловко рылась в нем, забираясь все глубже, пока не достала с самого дна какой-то предмет, завернутый в шелковистую бумагу. С торжеством выпрямилась:

— Вот!

Она развернула бумагу. Боже! И откуда только она тут взялась? Кукла, с неразрисованным фарфоровым личиком, в фланелевом платьице и красных вязаных чулочках!

Я смотрел на куклу глазами святотатца. У таких мальчиков, каким был я, это совершенно нормальное явление: беззащитных зверюшек и вещи они любят больше, чем людей. Сочувствие стареющей женщине, любовно хранившей на дне чемодана память о далеком детстве, смешивалось во мне с желанием взять куклу, посадить к себе на колени и побаюкать ее. Я не удержался и протянул руку.

— Лида тоже иногда еще играет с нею, — понизив голос, заговорщически сообщила мне Эмма. Было непонятно, умилилась она или подсмеивается. Я недоверчиво взглянул на нее. Она сердито топнула ножкой:

— Да, да! Я сама видела!

— Врешь, — с ненавистью прошипел я, оскорбившись за Лиду, чья жалкая тайна оказалась раскрытой, — наверно, это ты с ней играешь, а не она! По глазам вижу!

— Фи! — презрительно фыркнула Эмма. — А скажи-ка, что ты сейчас делаешь? Не хочется ли и тебе переодеть куколку? Покормить с пустой ложечки? Что, если бы это сейчас увидела Дора?

При мысли, что Дора может застигнуть меня с куклой в руках, я густо покраснел, однако ответил с напускным равнодушием:

— Ну и что? Если бы даже и увидела? Я ничего худого не делаю, просто посмотрел и все.

— Ты хорошо знаешь, что. Она бы высмеяла тебя и никогда этого не забыла. И при каждом удобном случае поддразнивала бы тебя. Потому что… потому что Дора бесчувственная. Бессердечная. — Она на миг задумалась, а потом прибавила: — Она не любит никого. А если уж хочешь правду, то и тебя тоже.

Я покосился на нее, неприятно задетый такой уверенностью.

— Кто-то идет! — испуганно воскликнула она и отобрала куклу. В мгновение ока запрятала куклу под слоем белья и захлопнула крышку чемодана. Однако никто не вошел — была ли это ошибка или — что вероятнее всего — хитрость? Не хотела ли она тем самым увильнуть от разъяснения своего загадочного упрека?

— Тут всегда страшно холодно, — щебетала она, не давая мне раскрыть рта, — идем отсюда! Ой, смотри, из Марииного браслета выпала бусинка! Быстрей подними ее, а то Мария догадается о нашей проделке. И скатерть на столе сдвинулась — тоже надо поправить. Никто вообще не должен знать, что мы тут были!

Примерно через полчаса Ганзелин и его дочери возвратились с кладбища. Они еще пребывали в торжественно-сосредоточенном настроении, принеся в складках одежды морозный воздух и запах горевших свечей. Но мы с Эммой уже как ни в чем не бывало сидели в кухне за столом. Я попивал кофе, который она мне приготовила — ей, по-видимому, все еще хотелось играть роль гостеприимной хозяюшки. Гелена ухала, стаскивая свои большущие, заляпанные грязью боты; доктор, не сняв шапки, расхаживал взад-вперед и молча докуривал трубку. Дора, смеясь, терла мне лицо и уши замерзшими руками: