Гелимадоэ - [39]

У Ганзелиновых я хвалился своими выученными французскими словами: мол, доктор будет — le docteur, больной — le malade, девочка — la fille, а любовь — l’amour. Мария с усмешкой поинтересовалась, не знаю ли я, как будет «чудак» и «старая дева». Дора на все это никак не отозвалась, лишь странно взглянула на меня, однако, когда я собрался уходить, выбежала за мной на улицу, взяла под руку и спросила, не соглашусь ли я пересказывать ей все то, что почерпнул от старого Фрица.

— Знаешь, Эмиль, мы могли бы вместе заниматься французским. Тебе это не повредит, повторяя, ты бы закреплял урок, а я усвоила бы хоть начатки иностранного языка. Я немного знаю немецкий, но лишь самую малость. На этом далеко не уедешь.

Я смотрел на нее в восторге. Последнее время я со страхом примечал, что все мои байки о приключениях и чужедальних странах совершенно перестали ее занимать; и вот, подумать только, намечается новое связующее звенышко.

— Не хочу оставаться невеждой, — пояснила мне она. — Для человека, владеющего языками, открыт весь мир. Ну скажи, разве не правда, что французский поймут в любой стране?

Я горячо согласился с ней, добавив, что французский — язык дипломатов и всех образованных людей.

И все же я еще побаивался, не окажется ли Дорина затея минутной прихотью и не поднимет ли она меня на смех, когда я явлюсь к ней и предложу начать первый урок. Я уныло брел к Ганзелиновым, пряча под полой свою репетиторскую тетрадь, точно вор, стащивший у кого-то бумажник. «Сейчас она велит мне убраться», — думал я. Однако этого не произошло. Вычитав тайную цель прихода по моим тревожно бегающим глазам, она кивнула мне и укрылась со мною в заросшем сиренью палисаднике. Итак, мы начали:

— Voilà le mouchoir. Comment est le mouchoir? Le mouchoir est blanc. Il est blanc[6].

Я спрашивал, а она отвечала:

— Comment est le crayon?[7]

— Le crayon est noir[8].

— Comment est le sang?[9]

— Le sang est rouge[10].

Поначалу я был очень неуверен в себе, конфузился. Дора была моей первой ученицей, и вообще это был первый случай в моей жизни, когда я кого-то чему-либо учил. Однако она подлаживалась ко мне с неимоверным терпением, всячески ободряла меня, никогда не высмеивала и вполне серьезно готовила домашние задания. Она твердо решила выучить французский. Он давался ей на удивление легко, и она без особого напряжения шла со мной вровень по темам, какие мы разбирали с отставным учителем.

Сохранить все в тайне, конечно, не удалось. Первой об этом проведала Гелена — она громко гоготала, кричала, взвизгивала, как гусыня, которую режут. Ей подвернулся великолепный повод посмеяться над Дорой. Никогда раньше не доводилось мне быть свидетелем такой схватки между сестрами. Не в пример остальным, Дора вырвала бы свое право на самообразование зубами и ногтями. Да бог с ней, с Геленой! Хуже, что обо всем узнал доктор Ганзелин.

Правда, на сей раз обошлось без грома и молний. Он уставился на меня своими водянистыми глазками и покачал головой, словно я совершил опрометчивый поступок.

— Учить женщину иностранному языку? Да вы оба безумцы. И она безумней тебя. Женщина — запомни — создана для кухни и домашнего хозяйства. Все эти новомодные идеи о женском образовании — чушь. Чтобы они отобрали хлеб у мужчин, да? Сперва нас лишали рабочих мест машины, а теперь еще и женщины! Когда-нибудь человечество дорого за это заплатит. К счастью, в мозгу у них маловато извилин. Вознамерились сравняться с мужчинами, наседки! Все равно им до нас далеко. Они забывчивы, непоследовательны, злоречивы, легкомысленны; сегодня загорится чем-нибудь, а завтра, глядь, уже и остыла.

Ганзелин в самом деле был невероятно консервативен. Я боялся, что он запретит нам заниматься языком. Но он не запретил. Кстати, предсказание его не сбылось. Дора была, как и сам он, упряма и не утратила интереса к учебе.

Продолжать занятия французским в саду стало невозможно. Гелена выслеживала нас. Мы стали уходить на берег Безовки. Дора обычно лежала на животе, подперев щеку кулаком и ковыряя траву носком туфли. Я старался принять позу учителя: стоял, прислонясь спиной к стволу вербы, и следил по книге, подняв указательный палец.

Как-то в один из сентябрьских дней, пополудни, мы учили спряжения глаголов.

— Je suis heureux, tu es heureux, il est heureux, elle est heureuse[11].

— Барышня Дора, повторите. Женский род будет несколько иначе. Пишется тоже иначе: je suis heureuse. Я счастлива.

Она вспыхнула, взорвалась:

— Не произнесу! Никогда не произнесу, потому что это неправда!

Это не было пустой шуткой, она действительно не хотела повторять. Я растерялся, но все же продолжал:

— Условное наклонение: «Я была бы счастлива» звучит так: je serais heureuse, a futur, будущее время: je serai heureuse[12].

— Кто знает… — промолвила она, глядя на реку, — может, я никогда не буду счастлива, поэтому лучше и говорить того не стану. К тому же я суеверна — скажешь вслух, а оно и не сбудется.

Я задумался. Сердце у меня защемило от жалости к ней, оно взволнованно билось, собираясь с мужеством. Наконец я решился, захлопнул книгу.

— Барышня Дора, — сказал я дрожащим голосом, — когда вы от чего-то мучаетесь, я переживаю это больнее, чем вы сами. Скажите, что произошло, мне так хотелось бы вас утешить!