Гелимадоэ - [37]

— Видишь, какой простор? Можно идти и идти, не обращая внимания на границы. Ведь граница — не забор! Кругом — разные страны, и в каждой люди живут по-иному… Боже, как я люблю смотреть на отъезжающие поезда! Тебе небось и невдомек, что я иногда хожу тайком на наш горотынский разъезд, стою у шлагбаума и жду, когда пройдет поезд. Это так красиво — темные вагоны, освещенные окна, все мчится мимо, летит, уносится под грохот колес! В этом мелькании я стараюсь разглядеть лица людей. Рисую себе, как они сидят там и смотрят на нас — на нас, неподвижно стоящих на месте. Уж наверняка смотрят презрительно. Ведь сами-то они едут! Едут! Я закрываю глаза и мысленно отправляюсь вместе с ними. Сколько же раз за свою жизнь ездила я на поезде? По пальцам одной руки можно пересчитать!

Слово «простор» имело над ней магическую власть. Оно произносилось ею со всевозможными интонациями: то шепотом, то на крик, то сквозь зубы, то как бы с отчаянным надрывом. Порою я думал: всерьез ли она все это говорит, — может, только шутит или дурачится. Однажды мы сидели рядом. Обхватив руками колена и уткнувшись в них подбородком, она говорила, не сводя с меня неподвижного взора:

— Как хотела бы я путешествовать! Все равно — ездить или ходить пешком. Каждый день — перемены, каждый день — новая корчма, новая еда, новые места! По-моему, это замечательно — быть бродягой. Знаю, для женщины это трудно. Но я ведь умею петь. Ты же знаешь, что умею. Ты мог бы пойти со мной. Вообрази: я пою, а ты ходишь с шапкой по кругу. Все, что заработаем днем, вечером спустим в корчме. Ты носишь за мной плащ, черный плащ, расшитый блестками. Нет, лучше синий плащ с белым воротником и белым поясом. Я танцую, бью в бубен и пою. А ты сидишь на земле, скрестив ноги. Нам платят монетами и пирожками. Хочешь, убежим вместе? — и она таинственно улыбалась.

Я невольно подключался к ее фантазиям и уже видел в мечтах, как мы странствуем с Дорой по белу свету, как я несу за ней ее плащ, расшитый блестками, как, сидя в трактире, где на нас кидают подозрительные взгляды, мы разламываем пополам хлеб, полученный в виде милостыни. Вместе! Всегда вместе! Это было изумительно — ощущать себя связанным с нею в тех ребяческих и небезопасных мечтаниях!

Само собой, Ганзелин не однажды видел, как мы секретничаем. Всякий раз я густо краснел, смущался, чувствуя себя в чем-то виноватым. Но ничего худого в нашем шушуканье доктор не усматривал. Даже находил это забавным. Конечно, он видел только внешнюю сторону нашей дружбы, не зная ее подоплеки. Ткнув в нашу сторону палкой, он трясся от смеха, покачиваясь на своих коротких ножках:

— Гляньте-ка — заговорщики! И какие у вас могут быть общие темы? Кто из вас кого развлекает: Дора тебя или ты Дору? Похоже, к поступлению в среднюю школу ты подготовишься отлично. По крайней мере, не будешь выглядеть таким чурбаном, как я, когда отправлялся на свою первую вечеринку!

Его явно радовало, что мы дружны.

Однако после того, как в один прекрасный день Ганзелин случайно подслушал наш разговор, шуточки и смешки его прекратились. Он выбранил Дору. Случилось это во дворе, в самый полдень, когда он возвращался с обхода из города. Мы сидели на перекладине коновязи, лицом к овину. Ветер с шумом гулял по гонтовой кровле, и мы не услышали шагов доктора, подходившего к нам с другой стороны. Он, по-видимому, довольно долго стоял над нами, между тем как Дора, не подозревая беды, с горечью осуждала домашние порядки, говорила о себе, как об узнике, цепью привязанном к своей камере, и о свободе — единственной мечте всякого раба. По счастью, я лишь кивал головой, не успев высказаться. Мы оба струхнули, когда Ганзелин внезапно вскричал:

— Ага, опять эта блажь! Опять за старое, Дора? Я-то думал, ты уже выбросила это из головы.

Меня удивило, что его не обескуражили ни ее тон, ни сетования, очевидно, ему уже приходилось слышать подобное и прежде.

— У тебя разум пятилетнего ребенка. Ты все еще живешь в мире сказок. Бредни! Глупые бредни! Я запрещаю тебе это раз и навсегда, поняла? Не хочешь по-хорошему, придется действовать по-иному. У меня в руке превосходное лекарство! — Он помахал своей суковатой палкой. Потом неприязненно взглянул на меня.

— А ты, похоже, слушаешь ее с благоговением. И небось поддакиваешь. Веришь, будто она — бедная пташка в клетке, а я — жестокий тюремщик? Запомни, я просто не выношу тех, кто упорно витает в облаках вместо того, чтобы обеими ногами стоять на земле. Меня от этого воротит. Реальная действительность, слышишь, реальная действительность — вот единственное, о чем надо думать. Только в таком духе надо воспитывать будущих мужчин. Я просто не могу понять тех, кто упрямо мечтает о несбыточном. Я не желаю, чтобы вы сообща упивались иллюзиями. Ненавижу иллюзии. Человек должен быть практичным и рассудительным, если он хочет стать полезным членом общества.

Это был для меня тяжелый урок, однако, боясь насмешек Доры, я сделал вид, будто меня это совершенно не трогает. Ничего поучительного я не вынес из отеческих наставлений доктора. Несмотря на все почтение к Ганзелину, я был далек от того, чтобы внять его советам. Отказаться от доверительной дружбы с Дорой? Ни за что! Даже если из-за этого я рисковал бы утратить расположение доктора!