Гелимадоэ - [17]

Что бы ни делала Эмма — касалась ли тоненькой, хрупкой ручкой своих волос, прикусывала ли мелкими зубками нижнюю губку или накручивала в сердцах на палец кончик своей косы, удивленно оглядывалась, хмурилась или улыбалась — все выходило очаровательно. В Старых Градах не было человека, который не провожал бы ее умиленным взором. То же впечатление чуда, как на отца и сестер, производила она и на староградских обывателей, на баб из окрестных деревень, на кашляющих и кряхтящих пациентов, на бедноту предместья и рабочих с глоубетинской бумажной фабрики. Все с ней были ласковы, все ее любили. Удивительно, никому вовсе не мешало то обстоятельство, что она — дитя отвратительного Ганзелина!

Но, разумеется, мы отлично понимаем — почему. Ее имя не было начертано на адовом круге, висевшем в докторской амбулатории.

ЕДИНСТВЕННЫЙ ПОКЛОННИК

Ганзелин, король в своем женском королевстве, чудак, каким мы его уже узнали, был скуп — так, во всяком случае, утверждали в городке. Было ли это правдой? Скорее всего ему приходилось экономить, чтобы свести концы с концами, так как гонорары его, надо полагать, были мизерны. Ведь он был обречен пользовать пациентов, которые болели нечасто и в большинстве не имели средств на лекарства и оплату визитов врача. Ганзелин умел брюзжать, но не умел с достаточной решительностью востребовать гонорар, А при всем том он должен был откладывать деньги на приданое дочерям. Из рук трудолюбивых Гелимадонн монеты перекочевывали в пухлое портмоне, из портмоне — в железную кованую шкатулку, стоявшую под кроватью доктора, а оттуда — в староградскую сберегательную кассу. Сколько же удавалось отложить врачу, если клиентами его были одни бедняки, перебивавшиеся с хлеба на воду, а многодетной семье требовалось больше, чем позволял столь скромный заработок? И не трогательно ли внесение этих жалких, геллер по геллеру, вкладов на пять сберегательных книжек? Подозреваю, что славные бодрые староградские обыватели были прекрасно осведомлены о том, сколь скудны эти накопления, иначе отчего бы молодые люди за три версты обходили дом Ганзелина? По-видимому, расчетливые отцы и любящие матери растолковали им, что докторская шкатулка отнюдь не таит в себе крупного вознаграждения тому, кто решится протянуть руку за каким-либо из перезрелых или дозревающих яблок.

Ганзелин расходовал свои средства осмотрительно. У его дочерей никогда не было новых, красивых платьев, никогда они не были одеты по моде. Конечно, говорить о крайней нужде семьи не приходилось — просто Ганзелин не признавал за своими дочерьми права щеголять в нарядах. Франтовство было ему отвратительно, он презирал его до глубины души. В нем сказывался сын дорожного рабочего. Полагаю, девушки противились такому суровому уставу, но, вероятно, со временем всякий ропот, не возымев никакого результата, прекратился. Бедные Гелимадонны, которых уже одно только прозвище, прицепившееся к ним по милости чудака отца, делало смешными, даже не надеялись скрыть с помощью портновского искусства врожденные недостатки. Если бы и нашелся такой смельчак — скажем, из старых холостяков или вдовцов, — что вознамерился бы извлечь корысть из Гелениного трудолюбия, Лидиной кротости, Марииного добросердечия, он тотчас растерял бы свою храбрость, едва увидев этих трех граций, направляющихся воскресным днем к костелу в старомодных шляпках, которые они носили по многу лет подряд, в немыслимых кофтах с басками и обвисших юбках из материи, прочность которой противостояла даже воздействию резкого предгорного климата. Невозможно было полюбить превосходные человеческие качества, облеченные в такое старье! Но ведь я описываю их праздничные наряды. Что уж говорить о повседневной одежде, когда они с утра впрягались в предписанную диском работу! Кто из мужчин тонкого воспитания не отшатнулся бы, встретив свою избранницу в чудовищной соломенной шляпе или запачканных навозом деревянных башмаках?

Когда платья в конце концов изнашивались до дыр, а шляпы непоправимо портились от дождя, когда жалобы дочерей уже взывали к небесам, Ганзелин неохотно поднимал крышку своей шкатулки и выдавал каждой, — разумеется, по справедливости, — деньги на новую экипировку. После этого в домике на деревенской площади наступали светлые праздничные дни, как бывает за полярным кругом, где солнце восходит лишь один раз в году. Наступало время некоего цветения, увы, цветения запоздалого, ибо бедняжки разучились уже идти в ногу с модой. С жадностью нищего, которому после долгих мытарств выпал счастливый лотерейный билет, бегали они по лавкам и накупали всякой всячины, стараясь при этом еще и выгадывать в цене. Результат, как и следовало ожидать, оказывался самым что ни на есть плачевным. Пожалуй, до этих бесполезных трат они были одеты лучше. Впрочем, все могло объясняться оптическим обманом, — ведь наше старое платье не может быть красивее нового, но старое выглядит привычнее, в то время как к новому еще надо привыкать. К тому же сам Ганзелин с живейшим интересом обсуждал покупки, и за ним всегда оставалось последнее слово. Только Дора по праву красавицы пыталась отстоять свой вкус, однако обе вешалки и непритязательная Мария вкупе с отцом, обожаемым домашним тираном, настаивали на своем, так что она была вынуждена подчиниться, чтобы потом несколько вечеров кряду проливать потоки напрасных слез.