Гелимадоэ - [19]

Что касается синих кругов под глазами Марии — то это-де не что иное, как следы нескончаемых слез, коими она оплакала рухнувшую по вине отца первую и последнюю надежду выйти замуж за помощника присяжного поверенного.

Ну, положим, в Старых Градах всяких сплетен и россказней кружило предостаточно, особенно, когда это касалось бедных Гелимадонн. Однако в случае с Дорой неоспоримо, что ни о каком отцовском самовластии не могло быть и речи. Оба они, и доктор, и его дочь, — вот уж истинная правда! — в своем мнении о господине Пирко были на редкость единодушны.

ПОЮЩАЯ КОЛЯСКА

Уже больше недели мы жили на староградской площади, в зеленом, цвета барвинка, доме, рядом с аптекой. Наша мебель наконец-то была расставлена по комнатам, мелкая утварь распакована, все пропавшие либо разбитые предметы докуплены. Мать непрерывно изъявляла недовольство: что пол в квартире наполовину сгнил, потому как его, видно, слишком часто и слишком рьяно скоблили, что комнаты тесные и темные, а лестница при каждом шаге отвратительно скрипит. Мы уже нанесли несколько неотложных визитов здешним важным лицам и в ответ принимали у себя, в нашем черном салоне с обтянутыми красной материей креслами, церемонных дам и робеющих господ чиновников.

Вспоминаю, как я отправился с моими родителями на первую вечернюю прогулку по пыльному, ведущему к Милетину шоссе, обрамленному покосившимися столбиками и кривыми рябинами. На небе не было ни облачка, в воздухе серебристыми стежками застыли паутинки бабьего лета, до шумавских гор, казалось, рукой подать. Я бродил по вянущим лугам, собирал букеты из кровохлебки и колокольчиков с длинными, темно-лиловыми тычинками. На отце был двубортный сюртук, тесно обтягивающий его богатырскую грудь. Заложив руки за спину, он двумя пальцами ловко крутил свою тросточку. Мать в шляпке, прикрепленной к узлу на затылке с помощью вуальки, была так тонка в талии, что представлялось сомнительным, есть ли у нее вообще какие-либо внутренности.

Домой мы возвращались при заходе солнца. Освещенная розовым светом вечерней зари, староградская сторожевая башня возвышалась впереди, над густыми фруктовыми садами, сбегающими к стыдливой, тоскующей Безовке. Когда мы проходили мимо домика лесничего, позади нас послышался шум тарахтящей по щебню коляски.

Мы сошли в кювет, дабы по мере возможности уберечься от поднявшейся пыли. Мы обратили внимание, что вместе с грохотом колес близились и звуки многоголосого пения. Любопытно, по какому поводу поют? Не едут ли разудалые свадебные гости? Или некие веселые и беззаботные люди возвращаются с прогулки по окрестностям? Но вот из-за поворота показался желтый ковчег с черным спущенным верхом; на козлах, пощелкивая кнутом, восседала сухопарая девица; еще две особы в престранного вида шляпках поместились на узком откидном сиденье спиной к лошадям, таким образом, перед ними, удобно развалясь, сидел толстый мужчина с угреватым носом. К его плечу притулилась девчушка с глазами цвета незабудок, с веночком из луговых цветов на голове — просто картинка из сказки.

Дамы в коляске усердно, будто обязавшись, пели слаженными сопрано, — может, таким образом проявлялась внезапно взыгравшая в них радость жизни, — а девчушка с веночком на голове вторила им серебристым голоском. Я стоял открыв рот. Облако пыли обволокло нас. Отец вытянул руку с тросточкой и воскликнул, стараясь перекричать шум колес:

— Глядите, да это староградский доктор Ганзелин со своими дочерьми!

В немом изумлении мы еще некоторое время смотрели вслед коляске. У матери по губам скользнула презрительная усмешка.

Так я впервые узнал о странном обычае Ганзелина выезжать — каждый день, в любую погоду — к своим деревенским пациентам вместе с четырьмя дочерьми, С утра доктор принимал у себя дома: рвал зубы, шлифовал коронки, простукивал больные легкие, вправлял вывихи, перевязывал раны. В одиннадцать часов навещал городских пациентов, ежели имелись вызовы. Впрочем, с ними он управлялся довольно быстро и, как правило, в двенадцать садился обедать. После обеда шел к себе немного вздремнуть и в два уже мог продолжать прием в амбулатории. Когда прием заканчивался, девушка, работавшая в тот день на конюшне, выкатывала из сарая с помощью других сестер допотопную коляску и впрягала в нее лошадь.

Ровно в четыре горожане могли спокойно проверять свои часы, заслышав тарахтение докторова экипажа — лошадка уже ходко трусила по неровной мостовой, коляска с грохотом катилась вдоль улиц, мимо старой каланчи, мимо пивоваренного завода, торжественно въезжала на площадь, по кривой улочке спускалась вниз, минуя ворота, кружила между бараками предместья. Там обычно делалась первая остановка; если все же в этих нищенских хибарах не находилось больного, то уж в милетинских лачугах наверняка кто-нибудь да хворал. Ганзелин вылезал из коляски, спускался по тропинке вниз к домишкам, прилепившимся у шоссе, или взбирался вверх по склону; та из дочерей, которая в тот день несла службу в амбулатории, следовала за ним с аптечкой в руках.

Пока эти двое отсутствовали, лошадь, склонив к земле голову, выискивала себе у канавы зеленую травку. Бич висел кнутовищем вниз — знак, что наступило время отдыха. Маленькая Эмма змейкой скользила по лугу, собирая цветы. Ее спутницы, на слезая с козел и откидного сиденья, пробовали голоса. Вернувшись от первого пациента, Ганзелин тяжело усаживался на свое место, маленькая куколка прислонялась головкой к его плечу, доктор умильно поводил глазами, кряхтя спускал обшарпанный верх коляски, девушка кучер замахивалась кнутом, чмокала, лошадка трогалась. Постепенно, набирая скорость, как граммофонная пластинка, раскручивалось пение Гелимадонн; одна мелодия сменялась другой, плясовая — раздумчивой; они пели без передышек, без предварительного обсуждения, точно наперед согласовали свою программу.