Гелимадоэ - [16]

Дора! Я приближаюсь в мыслях своих к Доре с тем чувством, с каким в холодный осенний день мы устремляемся к жарко натопленной печке. Тепло воспоминаний, излучаемое ею, доходит до меня еще и сейчас, еще и сейчас, — с немыслимого расстояния в тридцать прошедших лет. Дора была среднего роста. Вызывающе пышные формы, полные, крепкие руки, большой рот, красные, сочные, всегда как бы строптиво надутые губы, жгучие, точно уголья, глаза… Дора была красива и к тому же — в самом расцвете своих двадцати девических лет. Она походила на необъезженную, горячую молодую кобылицу, в возбуждении грызущую удила белыми зубами. На смуглых Дориных щеках играл дерзкий румянец. Румянец — вот что было в ней самым поразительным. Цвет ее лица менялся беспрестанно, словно кожа хамелеона. Во время разговора по совершенно неуловимой причине этот румянец то разгорался, то тлел, то слабо цвел, то вспыхивал вновь, отражая бурные приливы и отливы кипучей крови. Внутри нее словно бы все время обращался вокруг оси мощный, яркий луч прожектора, и невозможно было угадать, когда он отдалится, а когда во всю силу полыхнет прямо тебе в лицо.

Дорин подбородок немного выдавался вперед, что сообщало ей особенную прелесть. В улыбке, — а улыбалась она часто и охотно, — открывались два ряда белых, крепких, и не мелких, жемчужных, а широких, плотоядных, негритянских зубов. Несоразмерно маленькие ушки обманно говорили о нежности, но эта кажущаяся нежность отнюдь не соответствовала буйному нраву Доры. Глаза у нее бывали иногда злыми, иногда мечтательными — очевидно, под действием того же внутреннего огня, который, чуть пригаснув, уподоблялся летним сумеркам. Блеск этих двух живых источников света затеняли густые длинные ресницы, и тот, кто стоял рядом с Дорой, сам проникался ее непонятной печалью. И притом Дора не отличалась ни снисходительностью, ни милосердием, ни привычкой к спокойной и неспешной работе. Будучи в скверном расположении духа, она могла накричать, сорвать свой гнев на ком угодно. Столь же неожиданно она вдруг делалась веселой, игривой, ласковой, как бы неустанно торопя жизнь ниспослать ей любовь — любовь необыкновенную, богатую приключениями, какой на свете не бывает и быть не может.

Я не могу представить себе большей несправедливости, чем судьбу Доры родиться одной из Гелимадонн. Красота возбуждает у людей страсть, изумление, радость или печаль, но чтобы она сделалась предметом насмешек — это немыслимо. А между тем в случае с Дорой было именно так! Ее принадлежность к презренному круговороту значила в глазах староградчан больше, нежели красота, столь щедро отпущенная ей природой. Увидев ее за какой-нибудь унизительной работой, горожане усмехались и обменивались ехидными взглядами точно так же, как при виде Гелены, Лиды или Марии. Мало того, они, — в особенности женщины, — питали к ней даже бо́льшую неприязнь, ибо она была горда, могла зло сверкнуть глазами и высоко держала голову. Ни одна староградская барышня не могла сравниться с ней наружностью. Сколь же сладостно было для них торжествовать над ней, втаптывать ее в грязь, выказывать ей пренебрежение! Бедная Дора! Две ее старшие сестры были смешны сами по себе, одна своим мужеподобным обличьем, другая своей необычной худобой, и обе давно привыкли к чрезмерному, неприятному вниманию, какое уделял им городок. Кроткая Мария была мудрой и снисходительной, что позволяло ей легко сносить свою незавидную долю. Доре не было присуще ни одно из этих свойств. Она жестоко страдала, — в одиночку и молча, — поскольку нигде, даже у своих сестер, не находила сочувствия.

Маленькая Эмма… Ах да, осталась еще эта, последняя в ряду дочерей Ганзелина. Эмма, на которую отец всегда смотрел не иначе, как с затаенной нежностью, Эмма, домашняя канарейка, куколка, для которой у сестер находились только ласковые слова, которую ничего не принуждали делать, не давали даже мелких поручений. Какой была Эмма? Ну, что можно сказать о котенке, играющем обрывком бумаги? Что сказать об этом удивительном существе, под чьей свободной одеждой — лишь намек на плоть и чья естественная прелесть сродни скорей уж луговой маргаритке, нежели прелести будущей женщины?

Эмма была на год старше меня, но выглядела десятилетней. Не знаю, чем объяснить, что она долго сохраняла тщедушный, младенческий вид; вероятно, тем, что родилась от женщины, здоровье которой было уже основательно подорвано. Ее волосы цветом были схожи с Марииными, но вовсе не жесткие и не тусклые, а мягкие, как птичий пух, подобные светлому нимбу. Она их заплетала в две косы и носила, перекинув на грудь, а не за спину. Цвет лица у Эммы был розовый, матово-розовый, но без тревожного оттенка. Внешне Эмма походила на Марию, однако в ней не было ничего болезненного или уродливого. Выражение ясных голубых глаз было задумчивым, но личико — улыбчивым, с нежной, шелковистой кожей; носик короткий, чуть вздернутый. Тени под Эммиными глазами — светлеющие предутренние сумерки. Она носила такую же грубую обувь, как и ее сестры, но на ее изящных ножках аляповатые поделки местных сапожников казались уже чистым недоразумением. У Эммы был тонкий, нежный, переливчатый голосок, как у певчей птицы — описать его невозможно. Обаяние девического голоса вообще невозможно передать в словах, а ведь я не могу сейчас проиграть для вас мелодию на пианино или сочинить партию для скрипки.