Гегель: краткое введение - [15]

Если принять органическую модель общества, то нельзя не согласиться, что она способна положить конец долгой истории борьбы индивидуальных и общественных интере­сов. Но как же в таком случае сохранить свободу? Не от­ражает ли эта модель лишь бездумное следование тради­ции? Чем такое общество отличается от Греческого мира, где, по мнению Гегеля, отсутствовал основной принцип свободы, выдвинутый в период Реформации и закреплен­ный, пусть односторонне, в кантовской идее долга?

Граждане общества времен Гегеля, бесспорно, отлича­ются от граждан греческих городов-государств, поскольку принадлежат к другой исторической эпохе и испытывают влияние интеллектуального наследия Рима, христианства и Реформации. Они осознают свою предопределенность к свободе и возможность принятия собственных решений со­гласно голосу совести. Традиционная мораль, правилам которой нужно подчиняться просто потому, что так приня­то, не может заставить повиноваться людей, мыслящих свободно. (Как мы видели, вопрошание Сократа несло в себе смертельную угрозу для самих основ афинского об­щества.) Свободно мыслящие люди могут лишь проявлять лояльность по отношению к институтам, соответствующим, по их мнению, разумным принципам. В виду этого совре­менное органическое общество, в отличие от древних, должно быть основано на принципах разума.

Из работы «Философия истории» нам известно, что про­изошло, когда народ впервые отважился ликвидировать не­разумно организованные государственные институты и по­пытался построить новое государство, основанное на прин­ципах разума. Лидеры Французской революции понимали разум в совершенно абстрактном и общем смысле, нетер­пимом к естественным склонностям общества. Революция была политическим воплощением в жизнь ошибки Канта, который ввел исключительно абстрактное и универсальное понятие долга, не учитывавшее естественных сторон чело­веческой натуры. В угоду чистому рационализму была унич­тожена монархия, равно как и все благородные сословия. Христианство было заменено культом Разума. Старую сис­тему мер и весов упразднили, и на смену ей пришла более разумная метрическая система. Даже календарь подвергся реформе. Результатом стал революционный террор, когда универсальное вступило в конфликт с индивидуальным и исключило его. Или, если отойти от гегелевской термино­логии, государство сочло индивидов своими врагами и приговорило их к смерти.

Вместе с крахом Французской революции пришло пони­мание того, что нельзя сравнять все существующие устои с землей, а потом начать с самого начала строить государ­ство на действительно разумном основании. Мы должны найти разумное в существующем мире и дать возможность этим рациональным элементам наиболее полно раскрыть­ся. Необходимо опираться на разум и добродетель, кото­рые уже существуют в обществе.

Есть одна современная аллегория на то, почему Гегель считал Французскую революцию славной неудачей, и чему, в его представлении, она должна нас научить. Когда люди только начинали жить в городах, никто не думал о город­ском планировании. Люди строили дома, магазины и фаб­рики там, где им казалось наиболее оптимальным, и города росли в полном беспорядке. Потом кто-то сказал: «Так нельзя! Мы же не подумали о том, как должны выглядеть наши города. Мы живем по велению случая! Нужен тот, кто будет заниматься составлением плана, чтобы отныне горо­да воплощали идеалы красоты и достойной жизни». По­явились планировщики городов, они сровняли с землей старые районы и застроили пустошь небоскребами, окру­жив их зелеными лужайками. Дороги расширили и выров­няли, торговые центры поместили в центр огромных авто­стоянок, а фабрики заботливо изолировали от жилых квар­талов. Закончив благоустройство городов, планировщики стали ждать благодарности от их жителей. Но вместо того, чтобы радоваться, горожане стали жаловаться, что из окон своих высотных домов они не видят детей, играющих на лужайке десятью этажами ниже. Они сожалели, что лиши­лись магазинов на углу своего дома, и сетовали, что идти к торговым центрам через все зеленые лужайки и автопар­ки чересчур далеко. Они огорчались, что поскольку теперь на работу приходится ездить всем, новые, широкие, ровные дороги все равно переполнены. Но хуже всего то, жалова­лись горожане, что теперь никто уже не ходит пешком, не гуляет: улицы стали небезопасными, и с наступлением тем­ноты неосмотрительно выходить к этим милым зеленым лужайкам. Тогда на смену старым градостроителям пришло новое поколение планировщиков, которые учли опыт своих предшественников. Первое, что они сделали, это перестали разрушать старые дома и улочки. Вместо этого они стали подмечать положительные стороны старых городов нере­гулярной застройки. Им нравилось разнообразие узких кри­вых улочек, они обратили внимание на то, как удобно, когда магазины, жилые дома и даже небольшие фабрики распо­ложены рядом. Планировщики заметили, что узкие улицы сводят движение к минимуму, располагают жителей к пе­шим прогулкам, делают центр города одновременно ожив­ленным и безопасным. Однако далеко не все в городах хаотичной застройки заслуживало восхищения. Были и не­достатки, которые необходимо было устранить: переместить отдельные вредные промышленные предприятия по- дальше от жилых кварталов, реставрировать многие обвет­шалые сооружения или построить на их месте другие зда­ния, не отличающиеся по стилю от окружающих строений. Впрочем, если новые градостроители и привнесли что-то новое, так это идею того, что нельзя отказываться сразу от всего характерного для старых городов. Ведь среди разно­образия их особенностей есть то, что стоит сохранить пу­тем любых реставрационных усилий. Старинные городки подобны древним обществам, развивавшимся на основе тра­диции. Первые планировщики городов в своем стремлении навязать рациональность реальности напоминали деятелей