Где ты, бабье лето? - [8]

— У всех пчелы дохнут, клещ какой-то, а у нашего не переводятся.

Юрка молчал, не удивлялся, он жил рядом, никуда не уезжал за все годы, и каждое лето видел дядю Степана Боканова с сеткой на лице в саду.

— Не-е, — сказал Степан, — у меня пчелы никогда не переводились: то два улья, то шесть, то девять. А так, чтобы ничего — такого не было. С сорок седьмого года. В сад-то идти скучно, если там никто не жужжить.

А Юрий почему-то мысленно сажал мать рядом с ним, смутно вспоминая, что слышал и замечал. Однако случившееся сейчас было страшнее того. Потеряли отца, теперь не было дома. Он не мог понять, как мать будет жить дальше, при ее неорганизованности, при ее «нежности», — подумал вдруг. Странно так подумал, но тут же понял, что это всегда было в его ощущении матери, ее характера. Потому, видно, и отец прощал ей многое.

Феденька притащил из чистой избы кота и пустил — серый, на высоких ногах, пятнистый, как щука, кот пошел по полу.

— Руслан, — сказала Ириша, — чего опаздываешь, вон я налила тебе.

Кот прошел к своей банке, нюхнул, отворотился.

— Мышей нажрался, ну и ходи, — проследил за ним Степан.

— Это Зоин, что ли? — спросил, как проснулся, Юрка.

— Ее, ее, принесли мне такого блохастого, мы его дустом обсыпали, ну, он и не выдержал. Совсем помирал — и нету его, ну, говорю, кончился. А он вылез вот оттуда, — показала Ириша под печку, — я ему творожка дала, он с того творога и пошел. Ну, значит, на жизнь.

«Вот и она „на жизнь“, — кольнуло Юрку. — Как они одинаково и заодно…» Он покосился на Иришу — ее курносенькое, немолодое лицо, в мелкой сети морщинок вкруг улыбчивых, как-то недоверчиво или стеснительно улыбчивых глаз, дышало покоем, странным в такой день, — видно, ей было хорошо в этом покосившемся старом доме, рядом со своим одноруким Степаном. Добро свое она сама отстояла и отстаивала поныне. И он вдруг вспомнил. Теперь он вспомнил! Мать всегда оставляла котят, не могла закопать или утопить всех — кошку жалела. Зоя-продавщица в тот раз тоже оставила. А кому отдавать — не знают. У Ледневых вышел пушистый, рыжий, уже мышей жрал, а у Зои не кот — сморчок какой-то. Вдруг Борис Николаевич говорит: «Я слыхал, у Бокановых кошка подохла». Валерка подхватил своего Рыжика, потащил вперед Зои: «Тетя Ириша, вам надо котенка? Вон какой хороший».

— Надо-то надо, а только рыжих я в своем доме даже котят не держу, — сказала и пошла в избу.

— Чего это она, Юрка? — Взгляд у Валерки был испуганный, недоуменный.

— Так, дурит тетка — кто их разберет, баб!

— Юрка, это потому, что у нас мама рыжая? Она чего, не любит ее?

Юрка молчал, а Валерка анализировал, он ведь был в девятом классе:

— А знаешь, когда папка жив был, тетя Ириша ходила к нам, а сейчас я давно-о ее у нас не видел. Вот бабы… все чего-то рядятся.

— Ничего, — сказал Юрка, — отольется им, отольется. В тот самый вечер он и решил, что никогда не будет пахать им огород.

А кот-то Зоин вон какой стал!

— Ты давай не дури и у нас ночуй, — сказала Ириша, как будто он отказывался, — у Зои там где же, там негде. В терраске холодно ночью. Вот тут на диване и лягешь.

Они вылезли из-за стола, вышли все на крыльцо. Виктор сел на ступеньку, и Феденька тотчас рядышком уселся. Стойкий запах гари щекотал горло.

— Пап, чем пахнет? — сложив ручки на коленочках, заглядывал Федя Виктору в лицо.

— Бедой пахнет, сын.

— Баба, слышишь, как у нас бедой пахнет?

— Не у нас, а у них вон, Феденька, у дяди Юры. Уж такая бяда-а.

— Дядя Степан, — сказал Юрка, — когда будете дом поднимать, позовите меня, я помогу.

— А как же, обязательно позовем. Вот сходите осенью с Виктором за клюквой — и можно готовиться дом подымать. Домкрат у меня большой есть, у Бориса Николаевича помене возьмем. Ты, Виктор, отпуск подгадывай на осень. И картошку поможете выкопать, а то мы с баушкой в три руки не очень-то управляемся.

У Юрки на миг мелькнула перед глазами клюква — красная, во мху на кочке, но вряд ли ему придется за клюквой бегать — до самого октября то овсы подоспеют, то картошку копать.

— А я тебе вот что скажу, — Степан привлек к себе Феденьку, сжал коленями, приобнял одной рукой. — Ты, Юрий, женись, и проси Ольгу Дмитриевну дом в Холстах поставить.

— Тоже сказал, — усмехнулся Виктор. — Холсты ваши неперспективные, их и так переселять будут. Вот останутся одни пенсионеры — и сселят вас.

— И сселят, если все убегете из дома. А вот он перспективный. Женится — еще перспективнее будет. У них Валерка вон в армию скоро пойдет, вернется — опять надо где-то жить.

— В Центральной место дадут, там дом новый какой отгрохали, в четыре этажа, — с неожиданной насмешкой над будущим своим прозябанием в Центральной сказал Юрка, вызывая в воображении высокое голое, бело-голубое здание среди развороченной глины, вставшее в ряд с такими же, на голой, без деревьев, улице.

— Чего туда забиваться. Курицы — и той негде держать. Дали, говорят, сараюшку на окраине, так с помоями через всю Центральную бегают — утеха для крестьянина. А потом говорят — крестьянство скудеет.

От доброго голоса Степана, от участия Юрка вспомнил вдруг, как маленький сидел он на печке, а они — тетя Ириша и дядя Степан — играли у них на кухне в карты, смеялись, переругивались маленько. Вспомнил, как летом отец и дядя Степан ловили саком рыбу в Рузе, как плели зимами корзинки — у кого лучше выйдет, и дядя Степан и с одной рукой отцу, бывало, не удаст, а отец умелец, плел с фокусами. Дружили они, два Степана, и звали их — Степан Синий и Степан Красный.