Где ты, бабье лето? - [7]

— Ну, подруга, поехали, молочком угостишь, что ли? — сказала Зимина, подходя к ней. И было в ее громком голосе желание показать, что плюет она на всякие наветные письма. «Вот дает», — подумал Юрка.

Зоя вынесла одеяло и простыню:

— На вот, постелите с Валеркой в терраске у нас, потом себе возьмете. И кровати вам погодя соберем.

В эту минуту Виктор Боканов позвал Юрку:

— Давай обедать к нам!

И, не зная, как уж получилось, Юрка кинул на штакетник одеяло и простыню и пошел в дом к Бокановым.

3

У Бокановых он расположился за столом на лавке в самом углу.

— Задвигайся, задвигайся, — сказала тетя Ириша, нарезая хлеб. — Батька у нас всегда с этого угла сидит, а ребятишки, когда приезжают, по лавкам за столом.

Юрка думал, это она позвала его, а Виктор сказал, когда отмывались, — батька велел.

Он давно не бывал у Бокановых в избе. С Витькой ребятишками бегали в лес за грибами и ягодами — за черникой, малиной, клюквой, но, с тех пор как бокановские ребята все уехали в Москву, они встречались только летом да на больших праздниках, и то мимоходом.

Старый покосившийся дом был чист и ловок внутри, стены оклеены обоями ровно и умело, не то что у Ледневых, — где скороблено, где треснуло, где клок оторвался, висит.

— Ну, отстояли дом — видать, на жизнь, — сказал Степан, — значит, будем осенью подымать, на фундамент ставить. Надо рассчитать, сколько кирпичу потребуется, — он посмотрел на Виктора, потер подбородок, обросший седоватой щетиной, — Юрке всегда казалось, что дяде Степану сложно, а главное, хлопотно скоблить его, имея одну лишь руку.

— Рассчитаем, — сказал Виктор.

Юрка сидел как в тумане, тела своего не чувствовал, а чувствовал только озноб, губы нет-нет и затрясутся. И руки дрожали.

— Да ты ешь, ешь, чего скукожился-то, бери хлеб, — прикрикнула тетя Ириша. — И выпейте, ну, подняли. Сейчас согреешься. Дядя Степан позвал — значит, все. Он у нас добрый, дядя Степан, не как другие. — И Юрка не понял, согласна она со Степаном или нет. Но уходить было поздно, да и все возникавшие чувства как бы не касались его нутра, являлись и уплывали, а он продолжал жить сам по себе, совершенно бесчувственный. Щи были мясные, жирные — наверное, Виктор мяса привез, — в Москве просто: пошел — купил.

— Конопушечка ты моя, напугался! Иди на коленочки, накормлю, — говорила тетя Ириша, стаскивая с лавки к себе на колени Витькиного сына, трехлетнего Феденьку, жившего у нее зиму и лето, — и лицо ее сразу помягчало, ласковые морщинки округлили его. — Да уж чуть было не пустили по миру, загорелось бы — не отстоять, где там, — доносился до Юрки ее голос. — Полконца сгорело бы — и Зоя, и Борис Николаевич.

— Не дали бы, — гудел Степан, — пожарники прикатили, видела, какие шланги у них — сразу в колодец.

— Думаешь, воды так на всех и хватило бы? Ка-ак же. Двадцать минут — и все, и нету дома. Это скажи спасибо его бабке — а ты, безбожник, все не веришь.

— Чудеса, да и только, — сказал и Виктор.

Юрка вспомнил, как баба Кланя с отрешенным лицом шла вокруг бокановского дома с иконой. Может быть, поэтому дядя Степан и позвал его? Степан молчал.

— А как же, — сказала Ириша, — пришел с войны без руки — нету бога, говорит. Он и до войны матери все говорил: «Нету бога», безбожник такой. Мать-то все ругалась с ним. Может, его и нету, а что-то есть: если человек всей душой, ничего не жалеет, ему вдруг как-то и поможется. Я говорю: у тебя бог не руку отобрал, а бог ловкость тебе дает. Вон ты какой ловкий, все можешь.

— Что это он другим не дает? — хрипловато возразил Степан. — Тут это ни при чем. У меня тоже сначала ничего не получалось. Сколько стульев переколотил — и не помню. Начну делать — опять не так, ну и расшибу. Пока не научился. Тут другое: терпение нужно иметь!

— Это верно, — подхватила Ириша. — Я пришла — тоже ничего не умела, ни шить, ни вязать. А теперь и шью, и вяжу, не могу без дела сидеть, — кивнула она на большой мот шерсти и спицы, так и оставшиеся на окне. — Люди упустят ведро, говорят — «бегите за Иришкой, она ловкая». Какая тут ловкость? Берите кошку и опускайте, слушайте, ищите. Пока не подцепите. А то ведь лень. Вон соседка — когда ни придешь, бывало, на печке: на печке любит лежать. А я не улежу. Он вон проспит часа два, похрапит — и ладно, а я, если усну на пятнадцать минут, то и хорошо. А ночью проснусь — и перебираю в голове все до утра. И днем не прилягу. Не хочу. А то включила стиральную машину — и пошла в огород, деловая, — не без насмешки сказала она.

«Какая соседка — мать, что ли, наша? Что же она ее так: „соседка“», — думал Юрка, съедая щи, тушеную картошку, молоко. Ириша кормила Феденьку, ела сама, подавала, накладывала на тарелки, разливала молоко по стаканам, тихо, неспешно двигаясь. Ее застывшее было, расстроенное лицо ожило, усмешливые морщинки круглили его, и она взглядывала на Юрку вроде стеснительно, словно извиняясь, что все у нее хорошо, что такая она уда́лая. «Любят бабы хвалить себя, — думал он. — Аля, бывало, только и знает, рассказывает, как уважают ее, как никто ни в чем не откажет, как умеет все сладить. А наша мама — нет, чего другого — да, а этого нет».