Где ты, бабье лето? - [6]

Подошвы сапог сразу нагрелись, и такой жар окатил Юрку, что он неожиданно вылил ведро на себя, дернулся, оглянулся на Пыркина — тот тоже был мокрый.

«Держи, Юрочка. Давай, давай скорее, дочка, Юра чуть не загорелся», — услыхал он и вдруг увидел ниже Женьку — залитое потом лицо ее лаково и красно блестело в огненном свете. «Только приехала, платье нарядное», — подумал он и удивился тому, что подумал. Она сосредоточенно, как машина, принимала ведра и подавала матери. «Трактор. И эта как трактор», — услыхал он в себе голос отца, как говорил тот когда-то про Женьку.

Степан Боканов тряс пустым рукавом, помогая культей своей правой руки, приставлял к крыше доску и кричал снизу: «Не суетись, лей тут, сюда давай!» — и Юрка, сбиваясь с Пыркиным, плескал то на один, то на другой край.

Дым уже опрокидывал их, а пожарной машины все не было.

— Вынесла, вынесла! — раздались возгласы, и толпа колыхнулась в сторону бокановского крыльца.

Баба Кланя, ссутулившись, сходила с крыльца, неся перед собой, над животом, торчащим кукишем, темную икону. Она двинулась вокруг дома, к той стороне, где стоял Юрка, овеваемый удушающим дымом. Шла сосредоточенно, чего-то шептала. Ветер рвал деревья. Шум его, взрывы волнами, плеск воды — и больше ничего. Юрка выпрямился. И вдруг увидел всех, напряженно следивших за Клавдией. Увидел потому, что дым вдруг опал, извернулся и пополз по проулку, по бокановскому саду, по огороду, повис на яблонях, вдоль тына. Дружный вздох, то ли стон вырвался у людей. Кто-то заплакал в голос, а Юрка обалдело глядел на тетку, идущую с иконой в сад и там кругом, задами.

Воздух взорвали рык и свистки машин, несущихся по деревне — ехали из Волоколамска, с Шаховской, даже из Истры.

Деревня засверкала касками, зазмеились брезентовые шланги, потянувшиеся к реке и в колодец.

Через три минуты все было окончено. И то, что осталось от дома Ледневых, и мокрая крыша Бокановых — все парилось. Народ загомонил, приблизился; лужайку завалили ведрами, лопатами — стаскивали ведь со всей деревни. Теперь их разбирали, топтались, но не расходились. Едко пахло гарью.

Юрка пошел к матери, еще сидевшей на лавочке.

— Тетя Таня, как быть-то, — подошел и Пыркин, — говорят, три венца осталось, надо растащить, а то страховку не получите.

— Ну что ж, растаскивайте, вам виднее, делайте, что положено, — мать едва раздвигала белые губы.

Стали растаскивать, и Юрка опять работал рядом с Пыркиным.

— Давай, подымай, чего волокешь, — грубо говорил Митька, но грубость эту Юрка понимал как сочувствие. Он знал, что с этой минуты у них все уже будет по-другому, и эта ничтожная мысль приносила ему как бы облегчение в его горе.

Еще дотлевали последние растащенные венцы, нагроможденные друг на друга, пугали черные, обугленные шкаф, остатки дивана, перевернутая станина швейной машинки. Горечь лезла в горло. «Машинку надо бы взять», — подумал Юрка.

Уехали одна за другой машины. Оставался «уазик», возле которого чистился, отряхивался Филатов. Мужики с того конца курили, сидя под ветлой, приходили в себя. Над ними стоял Пудов в серых валенках (считал, что шерсть от серых овец греет лучше, чем от черных), опирался обеими руками на палку, убито глядел вокруг. «Небось жалеет, что письмо в горком накатал», — опять странно так, словно во сне, подумал Юрка. Степан Боканов с Пыркиным и сыном Виктором ходили вокруг дома.

Женщины возбужденно обсуждали случившееся. Ссутулившись, с поникшей головой, пригорюнилась среди них баба Кланя. Голубые, будто фарфоровые глаза ее в вывернутых веках, красных и воспаленных от ветра и жара, уставились на парившее пожарище.

— А то чего ж, последнюю икону отдал Валерушка каким-то охмурялам еще до Степановой смерти — это сколько уже годов-то прошло! — говорила она. — Ну да, сразу тогда и сшибло машиной Степана, и вот тебе — погорели. А все отчего? От безбожия. Какие коммунисты. — Она помолчала и опять сказала с неодобрением: — Не надоть было ей оставлять стиральную машину одну в терраске. А то ишь, включила и пошла — гряды ее убегут!

И Юрка понял, что баба Клавдия новую вину вменяла теперь его матери — она и всегда-то ворчала на невестку за бесхозяйственность.

Бабка Кланя жила на середине деревни, сын ее с семьей переехал на Центральную усадьбу, а угол, где стоял дом Ледневых, она тоже считала своим. «Все отсюда пошли, из гнезда родового, всем и почитать его должно!» В прошлом году старшего внука бабы Клани взяли в армию, корову пришлось порешить — одна с нею не управлялась. Но бычка все же каждую весну брала в совхозе, выращивала на мясо, Юркин брат Валерка помогал, когда мог. Он и сейчас стоял возле нее, глядя такими же голубыми, ледневскими открытыми глазами, и губа у него все еще отвисала по-детски.

— Иди, Валерушка, помоги матери затащить узлы к Зое, — подтолкнула Клавдия его в плечо.

К Борису Николаевичу, к Зое-продавщице, к Бокановым втаскивали обратно вещи, вынесенные на улицу: сундуки, перины, навязанные в простыни подушки, рюкзаки, чемоданы. И Валерка стал помогать Зое заносить к ней уцелевшие ледневские пожитки. Мать тоже пошла в дом, села там на лавку. Юрка топтался у двери и всем мешался. Он видел, как Алевтина взяла свои ведра и скорбно стояла, глядя на обезображенный конец деревни.