Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [39]

— Пошли! — сказал Иржи. — Если поторопимся, успеем сыграть партию в шашки до поверки.

— Знаешь, я, пожалуй, останусь, — ответил я.

— Серьезно? — удивился Иржи, словно я на его глазах свихнулся. — Зачем?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Мне вроде как музыка понравилась.

— Ты же не умеешь петь, — сказал Иржи.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, уж поверь.

Я не стал спорить, и Иржи ушел, а я встал и подошел к тем, кто остался, — несколько десятков ребят уже облепили Рези и Фройденфельда.

Шехтер же так и сидел за пианино, что-то наигрывал совсем тихо, не разобрать.

20 июля 1943 года

— И тогда Отто… — продолжал я.

— Отто? — переспросила мама.

— Отто Хирш. Я же тебе рассказывал.

— А! — Она опустилась на скамейку у своего корпуса и похлопала по сиденью, чтобы я тоже сел.

Сегодня я принес сюда свой обед, и мама настояла, чтобы мы ели на улице. Правильная мысль: хотя сегодня стало чуточку прохладнее, внутри Дрезденского корпуса все равно пекло.

— Значит, Отто…

— Да, он завладел мячом. Он знаешь как играет, я бы тысячу крон отдал, чтобы научиться такому дриблингу. Честное слово. А мы весь матч, как и велел Франта, оттесняли их к боковой линии. Это сработало, потому что…

— Как же сработало, когда вы проигрывали два — один?

— А если бы мы их не оттесняли, — я раздраженно закатил глаза, — то было бы уже четыре — один. Как минимум четыре — один.

— Разве я не молодец? Помню счет, — пошутила мама и пощекотала меня за ухом, была у нее такая привычка.

— Мам, перестань!

— И что дальше?

— Ну вот, Отто завладел мячом… — Я спрыгнул со скамьи. — И я должен был…

— Оттеснить его к боковой линии, да?

— Да, но… — В эту минуту я будто опять все вижу: какой Отто крупный, как быстро надвигается, как он сердито закусил нижнюю губу. — Я знал, что он хочет во что бы то ни стало прорваться. Весь матч он рвался в центр, но мы его не пускали. Я, Иржи, Лео и все остальные. И знаешь, что произошло?

— Ты… — Мама села поудобнее. — Нет, не знаю, Миша, расскажи.

— Ладно, тогда… — Я принялся показывать, но в одиночку неудобно. Я схватил маму за руку. — Встань!

— Миша, не надо!

— Ну пожалуйста.

— У меня сил нет. — Она отобрала свою руку. — Жара, и столько часов в ателье. А потом еще возилась с декорациями этой вашей чудной оперы.

— Пожа-а-алуйста! — заныл я. — Если я один буду показывать, ты ничего не поймешь.

Мама еще раз покачала головой, но все-таки поднялась.

— Даю тебе пятнадцать секунд.

— Хорошо, хорошо. Значит, ты — Отто.

— Я — Отто?

— У тебя мяч!

Но мама просто стояла и не двигалась с места.

— Веди мяч ко мне!

— У меня нет мяча.

— Притворись!

Я отступил на несколько шагов, и мама двинулась ко мне, очень медленно, такими маленькими, странными шажками — наверное, она думала, что вести мяч надо так.

— Ага, вот, если я весь матч оттеснял тебя к боковой и вдруг позволил тебе двинуться в центр поля, что бы ты сделала? Будь ты Отто?

— Я бы сказала: «Благодарю вас, господин Грюнбаум, вы очень любезны».

— Мам, я серьезно! — возмутился я. Что-то застряло у меня в горле, и я не сразу проглотил это «господин Грюнбаум». Но сейчас не до того. — Что бы ты сделала?

— Я бы двинулась в центр. Верно?

— Точно! — сказал я, подошел вплотную к ней и слегка повернулся, отрезая ей путь влево. — Иди же.

— Идти?

— Да, давай!

Он снова засеменила этими странными шажками, и тогда я, в точности как в игре, проворно нырнул вперед, грохнулся во весь рост, а левую ногу вытянул как можно дальше.

— Миша! — вскрикнула мама, споткнувшись о мою ногу, и бухнулась на колени — еле успела упереться одной рукой в землю, а то бы растянулась плашмя. — Скажи, пожалуйста, — пробормотала она, стоя на коленях и слегка постанывая, — с ума ты, что ли, сошел?

— Прости.

Она встала, раскрасневшись, и отряхнула грязь с руки.

— Если это платье… если эта тряпка порвется, у меня останется всего одно.

— Прости, — повторил я и сел на скамейку. — Пожалуйста.

Мама села рядом, поправила волосы.

— Значит, после того как ты поставил подножку бедняге Отто…

— Но в том-то и дело, — перебил я. — Это была не подножка. Это совершенно законный подкат. Я отобрал мяч. Выкатил его прямо из-под Отто. Он думал, что обошел меня, а на самом деле это я его провел.

Я будто слышал вновь, как заорали наши болельщики, слышал, как ухнул Феликс, ринувшись за мячом, как Пудлина окликал брата, который несся к вражеским воротам, а главное — идеальный звук точного удара по мячу, когда Пудлина пробил по воротам.

— И мы сравняли счет: два — два.

— Ты забил? Ты не говорил мне, что забил гол. Это замечательно, Миша!

— Не я. Забил Пудлина. А я добыл мяч. Переломил ход игры!

— Замечательно! — повторила мама и пожала мне руку, но я видел: она почти ничего не поняла.

Оно и неудивительно. Мама не разбирается в футболе. Ну и что? Это ведь действительно был переломный момент. После игры, после того как Эрих с углового вывел нас вперед, после того как Коко опять в невероятном прыжке спас ворота, после того как мы все спели «Рим, рим, рим, темпо нешарим!» столько раз и так громко, что я испугался, как бы глотку не порвать, после всего этого Франта подошел ко мне, отвел в сторону, положил руки мне на плечи и сказал: