Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [38]

Дальше мы шли вдоль путей, пока рельсы не кончились.

Хорошо, что Франта выбрал подвал, а не чердак. Здесь душно и припахивает паутиной и пылью, но хотя бы прохладно. Многие сидят на полу, в том числе девочки, — все лицом в одну сторону. Я заметил Инку, ее рыжие волосы зачесаны набок. Здесь, как и почти всюду у нас, очень шумно.

— Дети, дети, успокойтесь! — взывает мадриха. Так называются мадрихи-женщины.

Взывать ей пришлось долго, но наконец шум почти стих. За спиной мадрихи сидят на стульях двое мужчин постарше. У обоих волосы густые, темные, у худого они треугольничком спускаются на лоб, другой с виду какой-то сонный.

— Я Рези, — представилась нам мадриха. — Привет.

Кто-то из ребят ответил «привет», но я промолчал, и Иржи, сидевший возле меня, тоже.

— Кто из вас, — заговорила Рези, перебрасывая через плечо толстую каштановую косу, — пел в нашем хоре или играл в спектакле?

Я поднял руку, и большинство ребят тоже.

— Хельга! — Рези указала на девочку, сидевшую с краю. — Ты пела или играла?

— Пела, — ответила девочка, со своего места я не мог ее разглядеть. — Мы поем по-чешски, а иногда на иврите.

— Хорошо, — сказала мадриха. — Это хорошо. А спектакли — кто играл в спектакле?

Вместе с кучей других ребят я поднял руку. Почему-то спектакли ставить нам нацисты не запрещали, я так пока и не понял почему. Вдруг я сообразил, что Рези указывает на меня:

— Как назывался спектакль?

— «Гамельнский крысолов», — ответил я. Хоть бы не спросила, какую роль я там играл: я был сначала одной из крыс, а потом одним из гамельнских детей. Правда, еще и музыкантом. Инструмент у меня был не совсем настоящий — гребенка, обернутая куском туалетной бумаги, — но звук неплохой.

— Замечательно, замечательно! А кто-нибудь скажет, что получится, если соединить спектакль и хор?

Со всех сторон что-то бормотали, но руку никто не поднимал.

— Неужели никто не знает? — с улыбкой спросила Рези. — Лилька, ты-то, конечно, знаешь.

— Опера? — предположила кудрявая девочка, сидевшая впереди.

— Вот именно, опера! — подхватила Рези, оглядываясь на тех двух мужчин. Их вроде бы этот разговор не очень интересовал. — Так вот, мы будем ставить оперу. Детскую оперу!

Снова бормотание, кто-то засмеялся.

— Это, — Рези указала на мужчину с темными волосами, которые треугольничком спускались на лоб, — Рафаэль Шехтер, композитор, пианист.

Мужчина слегка наклонил голову.

— Кто-нибудь из вас слышал «Проданную невесту»? Эту оперу написал…

— …композитор Сметана, — договорил за нее Шехтер и снова кивнул.

— Кто ее слышал? — повторила Рези.

Поднялось всего несколько рук.

— Жаль, что не многие из вас с ней знакомы, это чудесная опера. Здесь, в Терезине, ее ставил господин Шехтер. А теперь он будет музыкальным режиссером детской оперы…

Одни ребята принялись болтать, другие снова засмеялись. Шехтер наклонился к своему спутнику и что-то ему шепнул.

— Дети, дети! — крикнула Рези. — Пожалуйста, успокойтесь.

Постепенно в подвале стало тише, но не то чтобы совсем тихо.

— Опера называется «Брундибар».

— «Брундибар»? — повторил Иржи, повернувшись ко мне. Он выговорил это название, будто какое-то неприличное слово.

Шехтер встал и подошел к маленькому коричневому пианино в дальнем конце комнаты. Поднял крышку, пробежался по клавишам, сначала просто так, а потом заиграл песенку. Прикрыв глаза, он что-то напевал про себя — негромко, но мы отчетливо слышали, потому что подвал совершенно затих. Я даже глаза почему-то закрыл.

Наконец пианино смолкло, и я открыл глаза. Рези представила нам второго мужчину:

— Это Рудольф Фройденфельд. Он будет нашим режиссером. Рудольф, расскажите детям, о чем ваш спектакль.

Рудольф поднялся и стал расхаживать перед нами. Теперь уж он не выглядел сонным. Руками он проделывал пассы, будто фокусник.

— Двое детей, Анинка и Пепичек, брат и сестра. Отец пропал, мама больна, очень больна. Приходит врач и говорит: «Ей станет лучше, если она выпьет молока». Но у них нет денег. Они же почти сироты! — Он оглянулся на Шехтера, словно ожидая подсказки, но Шехтера больше интересовало пианино. — Дети идут петь на ярмарку, чтобы заработать немного денег. Но злой шарманщик Брундибар, — он выговорил это имя с отвращением, — гонит их прочь. Это мерзкий человек с усиками…

— Мерзавец с усиками? — перегнувшись, зашептал мне в ухо Иржи. — Звучит знакомо.

— Что же делать? Детям нужны деньги. К счастью, воробей, кот и пес, а потом и другие дети из того же города помогают Анинке и Пепичеку победить Брундибара. В конце все они поют вместе на ярмарочной площади. — Он снова оглянулся на Шехтера и тот кивнул. — Таков сюжет «Брундибара».

Фройденфельд сел, а Рези сказала нам:

— Кто хочет играть в «Брундибаре», останьтесь тут и послушайте. Через несколько дней будут пробы на роли Анинки, Пепичека, животных и Брундибара. И желающие могут петь в хоре, но для этого вам придется посещать все…

— Все! — твердо повторил Шехтер, не поднимая глаз от клавиш пианино.

— Да! — продолжала Рези. — Посещать все репетиции. Теперь можете идти.

Все вскакивают и каким-то образом ухитряются шуметь еще больше, чем шумели до того, как Рези с нами заговорила.