Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [41]

Куда поставить банку? Нельзя оставлять такие сокровища просто так, на виду. Хоть эти женщины и милые, банка растворится в воздухе через десять секунд. Мама все еще болтает с тетей Луизой. Я мог бы подойти к ним, но, может быть, мама не хочет, чтобы тетя увидела банку. А я ни за что не поставлю ее тут и не пойду к маме и тете без банки. Так что я сижу и жду. Мама скоро вернется. Тетя Луиза, правда, добрая, но иногда щиплет меня за щеки, а я это терпеть не могу.

Лучше бы мама поторопилась, пока Франта не озверел.

Эти сардинки такие вкусные даже на вид. Клянусь, сейчас они выглядят еще аппетитнее, чем когда я вскрыл банку. Словно, съев эти две сардинки, только тут и вспомнил, как я их люблю. Вот если бы Мариэтта их ненавидела, как горчицу…

Смотри-ка, у одной хвост немного кривой. Кончик почти отваливается. Иногда такое случается, я видел. Иногда сардинки в банке не одинаковые — хотя чаще всего одинаковые, конечно. Я могу сказать, что хвоста не было с самого начала. Мариэтта поверит. А мама отошла раньше, чем я открыл банку до конца. Во всяком случае, так мне запомнилось.

Нельзя этого делать. Ни в коем случае нельзя.

Но хвост почти оторвался.

Как же я голоден! Даже после обеда и двух сардинок.

Это из-за того, что Франта сказал. Когда мы вернулись в свою комнату после игры, он сказал: «Нешарим! Как бы я хотел, чтобы у нас был гигантский торт на всех. Огромный шоколадный торт и надпись «Чемпионы» серебряной, нет, золотой глазурью». И мы все прикрыли глаза и притворились, будто едим торт. И с той минуты я только и мечтал о чем-то вкусном — отпраздновать победу.

Что ж я ее не праздновал, пока ел первые две сардинки?

Нет, это будет нечестно, я не должен. Ни в коем случае.

Ни за что, ни за что, ни за что.

Из женского корпуса я выходил по задней лестнице, потому что Феликс говорил, он где-то видел там вчера мяч. И потому что надеялся избежать встречи с Мариэттой, пока еще чувствовал во рту вкус того отломанного хвоста, хвоста, который по праву принадлежал ей. Ведь она действительно любит сардинки еще больше, чем я.

Спустившись по лестнице, я заметил вдали, в темном проходе, две фигуры. Они стояли обнявшись, один из них (или одна) гладил другого по спине, руки двигались вверх-вниз. Пока я соображал, идти ли дальше или остаться на месте, фигуры отделились друг от друга и парень вышел во двор. Подросток или юноша, отсюда не видно. Наверное, ровесник Франты или помоложе. Высокий, с широкими плечами. Он остановился шагах в десяти от двери и повернулся. Мгновение спустя вторая фигура последовала за ним, взяла его за руку. Перед тем как они поцеловались, я успел разглядеть лицо девушки, но, по правде говоря, мне это не требовалось: я и так узнал бы Мариэтту, даже издалека.

23 сентября 1943 года

— Миша, — позвала мама, — подержи, пожалуйста, стул. У него одна ножка короткая, боюсь упасть.

— Мне пора идти, — заспорил я. — До премьеры всего час, мне же надо пообедать.

— Твоей опере задник нужен или как?

— Ладно, — сказал я и ухватил стул за спинку.

— Сам посмотри, — предложила мама, осторожно ступая на стул. — У дома нет трубы. Как это может быть дом без трубы?

Забавно слышать такое от мамы. И непривычно видеть ее с кистью в руке. Не припомню, чтобы она рисовала или раскрашивала вместе со мной в Праге, не говоря уж о каких-то художественных затеях. Но тут все по-другому.

Мама даже говорила мне, что ее начальник, голландец Йо Спир — а он настоящий художник, — хвалил ее: у мамы получаются лучшие во всей мастерской мягкие игрушки. Она шьет плюшевых мишек. «Как бы я хотела оставить одного для тебя. Они очаровательны», — сказала мне мама несколько недель назад. Ясно, она пыталась сказать мне что-то ласковое, поэтому я даже не стал напоминать, что давно вырос из таких игрушек. Зато я говорил о ее работе кое-кому из ребят, и те не поверили — не поверили, что нацисты заказывают нам шить для них плюшевых мишек, не поверили, что у мамы они здорово получаются.

— Мама! — заговорил я. Меня вдруг поразила одна мысль.

— Да, дорогой?

— Почему нам не приходится скрывать оперу, как мы скрываем Программу? И не только оперу, но и все остальное — спектакли, музыку и так далее. Тут что-то не сходится.

Мама посмотрела на меня сверху, со стула.

— Не знаю, Миша. Я многого не понимаю в их распоряжениях. Зачем они вообще делают все это?

Мне показалось, мама что-то недоговаривает, но переспрашивать не хотелось. Во всяком случае, не сейчас.

— Так ты готов? — спросила она.

— Ну да, — сказал я. — Я-то готов.

Мама не уточняла, что означает моя оговорка, она и так поняла. Репетиции у нас шли как нельзя лучше, но три недели назад в один день случилось два больших транспорта. Впервые за больше чем полгода разом исчезло пять тысяч человек, в том числе десять ребят из состава спектакля и несколько нешарим. На неделю репетиции прервались, я даже слышал, как взрослые обсуждали, не отменить ли вовсе постановку. И все-таки мы продолжили, хотя найти замену тем, кого увезли, и так быстро разучить с ними роли было нелегко. И с тех пор все пошло по-другому — не знаю, как объяснить. Не идет из головы, что в любой момент могут снова отправить транспорт. И меня в том числе. Даже когда я занимаюсь чем-то приятным, скажем в карты играю, я на минуту забудусь, а потом снова все вспомню. И так по многу раз на день, каждый день.