Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [35]

Мимо пронесся какой-то мужчина, чуть не врезался в тележку.

— Говорят, там рабочий лагерь. Кто-то говорил, это место называется Биркенау.

— А это разве не рабочий лагерь? — удивился я. — Нам же именно это говорили, когда увозили из Праги, что Терезин… что мы будем работать здесь… как это… им на благо. Так нам эсэсовец в Праге сказал. И мы работаем. Даже мы, дети, иногда работаем. Зачем же нас везти в другой…

— Миша, я не знаю, понял? — оборвал меня Феликс. — Заткнись уже, очень тебя прошу.

В Инженерном корпусе — сумасшедший дом. Люди вопят, пытаются спуститься по лестнице с сумками, которые и приподнять-то не могут. Мы с Феликсом наткнулись на крошечную старушку, едва с нас ростом, она тащила потертый чемодан, и мы попытались ей помочь. Но чемодан все время открывался то с одной стороны, то с другой, все замки на нем были сломаны, и из него сыпалась одежда — носки, белье, рубашки. С виду эти рубашки никак не могли принадлежать старушке, мне показалось, они мужские. И она все что-то бормотала, ничего не разобрать — может быть, на незнакомом мне языке.

Пока мы добрались до тележки, она уже была доверху забита сумками. Кое-как мы упихнули вещи старушки обратно в чемодан, а чемодан засунули в щель между бортиком тележки и другим чемоданом, чтобы не открывался больше. Пришлось звать на подмогу Павла и Гануша, но в итоге тележка сдвинулась с места, и мы со скоростью примерно одна миля в час поехали к Гамбургскому корпусу, что возле пропускного пункта — Шлойзе.

Оглянувшись, я увидел, что тележка действует вроде магнита. За нами плелось по меньшей мере тридцать старух, все они выглядели до смерти измученными. И тут я подумал: постойте, какой смысл перевозить их в другой рабочий лагерь? Они и тут-то ничего делать не могли.

— Где она? — спросил я Феликса, который толкал тележку в паре со мной.

— Кто?

— Та старушка. У которой сломанный чемодан. Ее тут нет.

Не дожидаясь ответа Феликса, я отпустил тележку и побежал назад. Искал долго, но все же нашел — она сидела на скамейке, совершенно одна. Я сел рядом. Пахло от нее как от старой швабры. Я соображал, что ей сказать, но ничего не приходило в голову, да и вряд ли бы она ответила: она смотрела прямо перед собой, словно в трансе, крошечная голова склонилась набок.

Так что я посидел-посидел, а потом встал и побежал обратно к тележке.

23 января 1943 года

— Смотри, вон Ила! — Карп взволнованно тычет в окно Шлойзе. — Ила! Ила!

Но Ила нас не слышит, слишком шумно вокруг.

— Ила! Ила!

По правде говоря, я и сам едва различаю вопли Карпа, хотя он стоит рядом со мной. По ту сторону, за окном, сотни человек; по большей части они сидят на полу, прижимая к себе вещи. Как в Выставочном зале пару месяцев назад. Только люди выглядят еще печальнее, хотя в ту пору я не думал, что это возможно. Похоже, все считают, что попасть на транспорт из Терезина еще страшнее, чем попасть на транспорт в Терезин.

— Ила! Ила! Ила! Ила! И-и-ила-а! — надрывается Карп, приложив руки ко рту.

Наконец Ила его услышал, подбежал к окну.

— Привет! — Он вцепился руками в широкий цементный подоконник.

Карп вытаскивает из кармана колоду карт и сует ее сквозь металлическую решетку.

— Держи. А то в поезде заскучаешь.

— Ага, спасибо. — Ила кивает.

— И я тут оставил тебе с обеда, — говорит Карп. — Вот.

Он протягивает Иле сильно смятую булочку.

— Не, не надо, — мотает головой Ила. — Маме какая-то женщина из пекарни целый большой хлеб дала.

— Ладно. — И Карп откусывает от своей булочки.

Ила смотрит на меня, и я смущенно думаю: может, и мне следовало что-то ему принести? Но вообще мы с ним даже не друзья. Я и пришел-то лишь потому, что Карп сказал, что надо.

— Когда едете? — спрашивает Карп.

Ила пожимает плечами.

— Понятия не имею. Ночью. Завтра. Если повезет — никогда. Мама пытается выяснить, но никто точно не знает.

Карп ухватился за прут металлической решетки и дернул.

— Ты выберешься отсюда, вот увидишь, — сказал он.

— Не-а.

— Ты же говорил, твоя мама знает кого-то, кто работает со слюдой.

— Со слюной? — удивился я.

— Со слюдой, — повторил Карп. — Это материал, из него делают что-то нужное то ли для ружей, то ли для радио. Любой, кто с ним работает, в безопасности.

А моя мама работает там, где шьют игрушки и делают искусственные цветы. Она мне говорила, что стала настоящей мастерицей, но значит ли это, что она в безопасности?

— «Знает кого-то», — передразнил Ила. — Чем это нам поможет?

— Ну мало ли, — сказал Карп. — Может, им кто-то нужен. Может, кто-то, кто там работает, попался, когда шлюзил, и его отправят с транспортом, а твоя мама сможет занять его место. А?

— Может. — Судя по голосу, Ила не особо в это верит.

— Марш отсюда, вы двое!

Чья-то рука опустилась мне на плечо. Я обернулся, увидел человека в черной фуражке с желтым околышем. Ghettowache, охранник гетто, с желтой звездой на груди, как и у всех нас. Франта назвал бы его гнилым коллаборационистом. Я хотел поскорее уйти, но тут Карп сказал:

— Мы всего лишь разговариваем.

Охранник ухватил Карпа за шиворот и швырнул его наземь.

— Прочь! — сказал он.

Карп поднялся, отряхнул грязь.

— Ила! — сказал он. — Когда мы вернемся в Прагу, мы…