Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [34]

И мы пошли дальше.

— Видели, как играет Отто Хирш? — спросил Франта. — Из комнаты номер один.

— Он ас! — сказал Иржи.

— Да, — согласился Франта. — Он самый сильный игрок в нашем корпусе, а ногами он работать умеет лучше иных опытных футболистов вдвое его старше. Но он смотрит себе под ноги, когда играет. Не надо никому об этом говорить, но, если честно, он всегда присваивает мяч, думает только о себе. Товарищам по команде остается только стоять и смотреть, как он играет. Погодите, вот будет у нас с ними матч — он один забьет три гола, но мы выиграем четыре — три.

Я никогда прежде не играл в настоящей команде. Вряд ли нам выдадут форму, это как-никак Терезин, но все же быть в настоящей команде так здорово! Нет, лучше, чем здорово. Это самое прекрасное, что со мной случилось с тех пор… с тех пор, как все это началось.

Иржи рванул вверх по лестнице к нашему корпусу, я за ним, наперегонки.

— Стойте! — крикнул нам вслед Франта, и мы остановились.

Франта оглянулся в ту сторону, где проходили Зайдль и Эдельштейн, — правда, они давно уже ушли.

— Нужно понимать, что нацисты — они тоже…

— Что? — переспросил я.

— Нацисты действуют заодно. Гитлер собрал в один кулак множество веточек. Миллионы. — Франта указал рукой на ряд деревьев. — Когда десять тысяч человек одновременно вскидывают руки и орут «Хайль Гитлер» — ничего себе пучок, да? Чтобы вывезти нас всех в Терезин, чтобы удерживать нас тут в подобных условиях, чтобы… чтобы делать все то, что они делают, пучок нужен очень, очень большой.

— Но если так, — заговорил я, — если так, что же тогда…

— Значит, — быстро перебил меня Франта, но потом на миг запнулся. — Значит, быть командой — это еще не все. Надо постоянно спрашивать себя: в тот ли пучок я попал? Хочу ли я усилить именно этот пучок, присоединившись к нему?

Я растерянно оглянулся на деревья.

— Нешарим — хороший пучок, — уверенно сказал Иржи.

— Да, — кивнул Франта. — В это я верю. Нешарим — отличный пучок.

Он потирает подбородок, думая… кто знает о чем.

— Пошли, веточки, — говорит он наконец. — А то все уже гадают, куда мы подевались.

Он побежал вверх по лестнице, и мы от него не отставали.

22 января 1943 года

— «О поэт, — доктор Вайсс дочитывает стихи какого-то Йозефа Горы. Декламирует как актер, простирая к нам руки. — Я тону в море твоей души, подхваченный ее глубочайшим приливом».

Для разнообразия я пытаюсь нынче послушать, хотя чешская литература — самая скучная часть Программы. Иногда доктор Вайсс прерывает чтение и предлагает кому-то из нас объяснить смысл того или иного стихотворения. Хоть бы заканчивал поскорее. Но по утрам Программа обычно идет с девяти до полудня, так что нам еще тут сидеть и сидеть.

Вдруг в дверь постучали. На миг все замерли, потом быстро стали прятать все, что могло нас выдать. Ведь тут никто не стучится. Павел и Гануш — они всерьез интересуются литературой и делают записи — сунули обрывки бумаги и огрызки карандашей под ближайший матрас.

Доктор Вайсс закрыл книгу, встал. И тут же сел.

Дверь открылась, но вошла какая-то еврейка — примерно маминого возраста, повыше ростом, в линялом платье в цветочек. Волосы у нее волнистые, даже курчавые, хотя почти все забраны в пучок. Она вошла и закрыла за собой дверь.

— Мама? — удивился Ила.

Франта поднялся, как только она вошла.

— Госпожа Цвайг, — сказал он, снова открывая дверь и пытаясь увести ее из нашей комнаты.

Женщина стояла неподвижно, будто не слышала.

— Госпожа Цвайг! — повторил он строго. — Простите, но у нас урок.

— Завтра транспорт, — еле выговорила она дрожащим голосом. — Нас отправляют.

Она подбежала к Иле и обняла его. Он явно смутился.

Доктор Вайсс снял очки и потер лицо. Франта громко вздохнул, но на этот раз ничего не сказал.

Я обернулся к Педро — тот сидел возле меня.

— Транспорт? — шепнул я. — Куда теперь?

Но Педро не ответил. Вообще все какое-то время ничего не говорили, таращились на маму Илы, которая уже плакала и даже не пыталась скрыть слезы.

— Сколько? — спросил наконец Франта.

Она утерла платком лицо.

— Две тысячи.

— Две тысячи, — повторил доктор Вайсс таким тоном, что сразу стало ясно: хуже и быть не может.

— Завтра? — уточнил Франта.

Женщина кивнула.

— Так, — сказал Франта. — Идите все во двор, берите тележки, везите одну к Дрезденскому корпусу, другую к Инженерному. Людям нужно помочь с вещами, особенно старикам из Инженерного.

У меня накопился примерно миллион вопросов, и, когда все поднялись, я направился к Франте, но тут вошел немолодой человек с красными глазами.

— Господин Форман? — окликнул его Франта.

— Педро! — торопливо, испуганно заговорил вошедший. — Где Педро?

Стоило выйти из корпуса, и сразу стало ясно, что это не обычный день в Терезине. Люди бегали туда-сюда, и у всех на лицах одно и то же выражение: как будто все знают, что этот плохой день вот-вот станет хуже, намного хуже.

— Не понимаю, — сказал я Феликсу (мы вместе везли тележку в Инженерный корпус). — Ведь у нас уже был транспорт — сюда?

— А теперь везут на восток.

— Куда — на восток?

Он пожал плечами.

— Откуда мне знать? На восток. Может, в Польшу.

— Но зачем? — спросил я. — Что там, в Польше?