Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - [32]

Все молчали. Франта носком ботинка сгреб в кучку перья и опилки.

— Все это чтоб через пять минут было убрано. А потом, поскольку доктор Елинкова заболела, вместо урока будет репетиция.

— Но у нас и так вечером репетиция, — напомнил Павел.

Ох, точно, я только теперь спохватился. Репетиция!

— Который час? — спросил я маму.

— Не знаю, — ответила она. — А что?

Я поднялся.

— Мне пора.

— То есть как? — удивилась мама. — Ты только что пришел.

— У нас репетиция. Может быть, даже уже началась.

Мариэтта перетасовала карты.

— Что вы репетируете? — спросила она.

— «Гамельнского крысолова», — ответил я, застегивая куртку.

— А спектакль — тоже тайна? — спросила мама. — Как и школа?

— Не знаю точно, — сказал я, устремляясь к двери. — Пока что мы просто репетируем.

— Не забудь! — прокричала мне вслед Мариэтта. — Туз может быть и старшей картой, и младшей.

— Миша, погоди, — позвала мама.

Я обернулся. Она протянула мне сложенное одеяло. Я узнал узор: то самое одеяло, под которым она и папа спали когда-то в Праге.

— Возьми с собой.

— Что?

— Возьми одеяло. Скоро зима.

— А как же мы? — встревожилась Мариэтта. — Это наше теплое одеяло.

— Грета сказала, что видела сегодня два фланелевых одеяла на чердаке. Заберем их себе.

— Но они вовсе не такие… — сказала Мариэтта.

— Я не могу его взять, — сказал я.

— Что значит — не можешь взять?

— Это будет нечестно, — пояснил я. — Больше ни у кого такого одеяла нет.

Мама сунула свернутое одеяло мне в руки.

— А у тебя есть, и это все, что меня интересует.

— Не могу, — повторил я, отпихивая ее подарок. — Нечестно. И Франта не разрешит.

— Франта! — Мама чуть ли не засмеялась. — Франта тебе не мама. Он не вправе ничего запрещать. Я пойду с тобой и сама с ним поговорю.

— Нет! — вскрикнул я, видимо, слишком резко: мама вздрогнула так, словно я ее ударил. — Извини! Только не надо, не ходи. Я спрошу у него, — торопливо пообещал я, хотя и знал, что не посмею обратиться с этим к Франте. — Ладно?

Мама прижала одеяло к груди, щеки ее раскраснелись. Я оглянулся на Мариэтту — она лишь головой покачала. Краем глаза я видел, как несколько женщин уставились на нас. Я шагнул к маме и обнял ее. Она тоже обняла меня, лицом я уткнулся в складки одеяла, и, честное слово, оно еще хранило запахи той старой квартиры в Голешовице.

Этот запах… Так бы и стоял не шевелясь, но я заставил себя поднять голову.

— Спасибо за пирожное, — сказал я маме и, прежде чем она ответила, выскочил за дверь. Хоть бы Франта не отругал за опоздание.

Я умывался после репетиции, когда в умывальную комнату зашел Франта. Мы оказались вдвоем, только я и он. Я оглянулся, но он почему-то уставился в пол. Потом нагнулся и поднял что-то — перышко. Повертел его между пальцами. Покачал головой.

— Мы еще месяц, наверное, будем их подбирать.

— Прости, — сказал я и побрел обратно в комнату, высматривая по пути пропущенные перья.

— Миша! — окликнул он меня, когда я уже почти дошел до двери.

— Да? — Я обернулся.

— Весело было? — спросил он.

— Что?

— Драться подушками.

Я не знал, как ответить и какого ответа он ждет. Посмотрел ему в глаза в надежде увидеть подсказку. Он меня испытывает?

— Ну да, в общем да.

— Да? — повторил он, и взгляд его смягчился.

— Ага! Это было здорово.

— А то нет! — уже с улыбкой сказал он.

Я ничего не ответил, просто смотрел на него, а он глядел в пол и думал… не знаю о чем.

— Здесь много всего здоровского, — заговорил я наконец. — Футбол, и даже репетиции. Не понимаю, зачем мама до последнего старалась сделать так, чтобы нас сюда не отправили.

Франта то ли усмехнулся, то ли вздохнул.

— Ты чего? — спросил я.

— Ничего… Нет, я рад, что ты находишь здесь для себя что-то здоровское. И пусть его будет побольше в этом паршивом месте.

— О чем ты говоришь? — не понял я.

— Ни о чем, Миша, — улыбнулся Франта. Но его глаза не улыбались. — Ни о чем. Забудь мои слова и ступай в постель. Уже поздно. Завтра новый день.

— Спокойной ночи, Франта.

— Спокойной ночи, Миша.

И вот я уже в постели и почти сразу же заснул, хоть подушка моя и стала вдвое тоньше, чем прошлой ночью.

28 декабря 1942 года

Я был счастлив с утра, когда поднялось солнце и Франта сказал, что мы идем на тренировку. Но играл я просто кошмарно.

— Я мазила, — сказал я Иржи на обратном пути в корпус.

— Да не, ты чего, — возразил Иржи, но я видел: это просто из вежливости.

— Как же не мазила? С тех пор как я здесь, ни одного гола не забил.

— И что? — сказал Иржи. — Я тоже почти никогда не забиваю.

— Ты защитник. От защитника и не ждут голов. А я играю в нападении, значит…

— Ой! — спохватился Иржи. — Шляпу забыл.

Я постоял с минуту, пытаясь сообразить, почему же я теперь так плохо играю. Но, поскольку Иржи не возвращался, я тоже пошел назад, к бастиону. Иржи стоял там и о чем-то говорил с Франтой, а тот складывал лист бумаги, чтобы убрать его в карман. По их лицам я сразу понял, о чем, вернее, о ком они говорили, но притворился, будто ничего не заметил. Втроем мы снова пошли в сторону корпуса.

— Иржи, Миша! — сказал Франта, когда мы проходили мимо каких-то деревьев. — Будьте добры, наберите охапку прутьев.

— Сколько? — уточнил я.

— Охапку, — повторил он.

— Зачем? — удивился Иржи.