...Где отчий дом - [75]

К стене, подпертой слегой, прислонен жернов. Он на четверть ушел в землю. Встав на жернов, стаскиваю с крыши лом и кирку. Же­лезо нагрелось на солнце. Захожу на мельницу. За столько лет запах муки выветрился, мельница пахнет лесом. Достаю из нового бункера молоток, ножовку, мешочек с гвоздями. На их место кладу сверток с мясом.

Щели и дырки в черепичной кровле забило землей, затянуло мхом. Солнце светит в дверь.

Новый пол жестковат, старый заметно проседал под ногами.

Ломиком отдираю последние доски старого пола — трухлявые, с запахом грибницы, они рассыпаются. В отверстии под мельницей пе­ресохшее русло. В зарослях шныряет мокрый пес, гоняется за ящери­цами, лопает ежевику.

Мореные дубовые балки вбирают в себя гвозди с трудом, но на­мертво — назад не выдрать. За столько лет балки пропитались водой, просохли в тени. Прямо стальные. Хоть новую мельницу ставь!..

В следующий раз расчищу канаву под желобами, и все! Гурам го­ворит, что, если по такой воду пустить, трава на лопасти намотается. Только ежевика так легко воде не поддастся. Ее из земли мотыгой не выкорчевать...

Одолжу у Шалвы арбу, посажу детей, прикатим сюда. И увидят они неторопливую воду в канаве, а над ней зеленый свод. А под мель­ницей шум и плеск, точно щук напустили. И сруб над протокой дро­жит, и жернова хрипят, а по жерновам клепень скачет, пляшет, бункер потряхивает, из него кукуруза вылазит, толкается и по зернышку прыг в отверстие!.. И пахнет размолотой кукурузой и грозой...

Трещат цикады. Громко трещат, видно, уже полдень.

Под обрывом шумит^река.

Пес с репьями на шерсти сидит перед дверью.

За ним заросли папоротника и пригорок, по которому мы с Джано прикатили в ту зиму на арбе. Как будто недавно, а посчитать...

Кладу инструмент на место. Сверток промок. Пора.

Что смотришь, собака? Пойду я...

Полдень миновал, солнце на белесом безоблачном небе клонилось к закату, но жара еще не спадала. Марево на горизонте клубилось так густо, что казалось дымом отгремевшего сражения. Сквозь его клубы смутно проглядывал иссеченный ущельями могучий хребет.

Ближе в редеющей мгле виднелись живописные селения с голубы­ми лоскутами виноградников на склонах и стройными силуэтами ки­парисов.

Еще ближе, с соседних гор, курчаво поросших каштановыми леса­ми, в ущелье свисали дорожки и тропки, похожие на обрывки веревок; тут и там в одичавших, разросшихся кущах на месте заброшенных дво­ров краснели обомшелые черепичные крыши; нестерпимо сверкали оцинкованные кровли двух новых домов, и на старой пустоши белела полуразвалившаяся известковая печь — свидетельница былых времен.

Внизу по ущелью петляла речка. Там, где, выломав русло, она ухо­дила за гору, изящный железнодорожный мост соединял две стороны ущелья.

Августовский зной, точно живое многорукое существо, обнимал землю. Избыток солнца хинной горечью отстаивался на грядках в позд­них огурцах, прожигал язвы в больных филлоксерой виноградных ли­стьях, загонял в тень все живое. Зной имел свой звук, и звуком этим был треск цикад. Он возникал, как только просыхала роса на травах и испарялась утренняя прохлада. Поначалу неуверенный, пробующий и низкий, он с каждым часом усиливался, нарастал, вместе с солнцем забираясь все выше и выше, звуковое сопровождение солнца или его порождение; и в полдень, когда солнце достигало зенита, раздавалось жгучее, едва переносимое крещендо, после которого исподволь, неза­метно звук начинал слабеть и снижаться, на закате дня опять переходя в шаткий, неуверенный скрип, обрывающийся огорченно и вопро­шающе.

Сейчас полдень миновал и цикады пели дружно, деловито, но без упоения.

Под старой сливой с натеками смолы на стволе сидела Поля и лу­щила фасоль; русоволосая голова красиво повязана голубым шелко­вым платком с яркими рисунками. Простой, бесхитростный подарок мужа снял тяжесть с ее души, погасил вспыхнувшую было искру рев­ности, вернее, не искру, а настоящий огонь, ибо, как истинная женщи­на, она была ревнива, и теперь, успокоенная, Поля думала о своячени­це с удивлением, к которому примешивалась доля дружеской симпа­тии; думала о том, что Додо не разлучница, а такая особенная женщи­на; она, наверное, и родному брату хочет нравиться, даже не хочет, нет, это исходит от нее само собой, как запах от цветка... Поля припом­нила, как Додо умело причесала ее и повязала косынку — по моде, узлом набок — и с довольной улыбкой подтолкнула к зеркалу (вид у нее оказался лихой, даже чуточку разбойничий), а сама обернулась к мужу. «Учись, Джано! Вот что значит дарить любя!» И не было в ее голосе ни зависти, ни досады, а только радость за нее — Полю...

Однако тайно, в глубине души Поля все-таки была довольна, что гости скоро уедут и жизнь войдет в привычную колею, и прикидыва­ла, во что обошлось им гостеприимство, и немножко беспокоилась, так как знала наперечет все рубли и трешки в своем тайнике и не могла угадать, где ее благоверный раздобыл денег на подарок, ведь такая красивая косынка наверняка недешево стоит... Небось десятка плаче­на, если не больше.

Поля покосилась на распахнутые ворота, через которые час назад в сопровождении Шалико и Доментия выехала скрипучая арба с по­рожней бочкой, мятым ведром на заднике и похожей на шлем медной лейкой на одном из поручней. Осенью на этой арбе они отвезут вино­град на заготовительный пункт. Если засуха не погубит урожай, они неплохо заработают, купят детям зимнюю одежду, рассчитаются с долгами...