...Где отчий дом - [74]

Иду к выходу. Джондо смотрит на меня через зеркало.

— Не связывайся с ними, Доментий! Глумной народец...

Пошел, голубь... Голубь, ягненок... Какой белый ягненок, в темно­те видать,.. Тетя Дарико говорила: «Грех быть таким, сынок! Совесть — дело хорошее, но для чего-то господь нам и зубы дал. Иногда думаю, окажись ты на месте Адама, не было бы на земле рода человече­ского...»

Горячий ветер обрывает с акации листья.

Толпа над обрывом разошлась. Внизу по путям громыхает состав. Мелькают черные от мазута верхушки цистерн.

Между клубом и общежитием возле крана копошится над корзи­ной Элизбар, в руке у него здоровый нож. Рядом жена держит таз, в который они складывают отмытые куски мяса. Вокруг бегают две свиньи, всхрюкивают, норовят заглянуть в корзину. Элизбар с женой отгоняют их пинками.

Прохожу было мимо, но спохватываюсь:

— Элизбар! По дружбе, Элизбар, уступи немного мяса. Брат с семьей приехал...

Недовольно оглядывается.— Погоди, Доментий. Дай с одним делом покончить, потом пого­ворим.

— Да что ему с тобой разговаривать! Ему мясо нужно, а не раз­говоры,— вступается за меня его жена.— Выбирай, Доментий, доро­гой! Здесь уже чистое мясо, мытое,— упирая в таз, выпячивает бедро.

Элизбар ворчит, отворачивается. А жена машет свободной рукой в его сторону и с повеселевшим лицом перебирает свинину.

— Вот, Доментий, вот хорошее место! И косточка маленькая, и са­ла немного. Хорошая была свинья, только непутевая, все не туда лезла. Джано, говоришь, приехал со своей красавицей? Разве их таким мясом кормить? Ты бы барашка годовалого зарезал...

— Сколько тут?

— По-моему, на два кило потянет.— В куске явно больше.— Зна­чит, восемь рублей, и кушайте на здоровье!

— У меня с собой нету. Если до следующёго дежурства...

— Пожалуйста, дорогой, о чем разговор!

— Подставь-ка таз! — недовольно бурчит у крана Элизбар.— Что-то ты больно раскудахталась.

— Элизбар, в долг беру, если дашь,— говорю я ему.— Послезавт­ра сочтемся, а? Как раз получка...

Элизбар медленно выпрямляется, касается поясницы, растопырив руки, глядит на отобранный кусок и, морщась от боли и усталости, отрубает:

— Десеть рублей.

— Элизбар! — округляет глаза его жена.— И не стыдно, Элизбар!

— Десять рублей,— повторяет он и кивает в сторону общежи­тия.— Сходи за бумагой!—Жена семенит к общежитию, а он смеется и беззлобно ругается.— Видал, как побежала? На цыпочках, на цыпоч­ках и локотками, во-во-во!.. Я ей покажу. Пятый десяток разменяла и все гарцует... Будь тут одни женщины, ты бы бесплатно жизнь про­жил...

На станции звонит колокол.

Со свертком под мышкой иду к дому.

Вон он, высоко на горе, смотрит на меня. За ним дубы синеют. Чуть выше кладбище.

А внизу вдоль дороги река шумит, захлебывается. Берега завале­ны бетонной арматурой, обломками камней, деревьями с вывернутыми корнями.

Гурам говорит, что природа сама залечивает свои раны: год за го­дом намоет земли, нанесет семян, и снова зашумит по берегам ольша­ник и ивняк. В грозу с мутным потоком скатится с горы желудь в шер­шавой шапочке, забьется под валун. А через год-другой глядь — ду­бок! У Гурама складно получается... Я спрашиваю: «Сколько же на та­кое лечение времени надобно?» — «Лет через сто все будет, как было». Хорошее утешение! Чем столько ждать, взять лопату и насадить де­ревья!

С дороги к реке сбегает тропка.

Спускаюсь вниз, выхожу на берег. Здесь ущелье и река круто заво­рачивают. Река жмется к скалистому берегу, шумит. Измельчала за ле­то. А весной заливает всю пойму, прет на дамбу, построенную для за­щиты дороги. Среди колючек и камней мальчишки расчистили фут­больное поле. К штанге привязан козленок.

Прыгаю с камня на камень. Валуны под ногами, как подсвинки. Между камней щавель и колючки. При каждом шаге кузнечики брызгами.

Ближе к воде зелени меньше, больше песка. Шум реки. И вместе с шумом знакомый с рождения запах. «Купель наша,— говаривала тетя Дарико.— Святая вода Иордан...»

Пес несется ко мне. Подлетает скачками, весело лает и нетерпели­во смотрит на воду; одно ухо торчком, другое смешно загнулось, буд­то переломленное.

Закатываю штаны и с башмаками в руке вхожу в стремнину. Вода охватывает щиколотки, икры, добирается до колен. Не только чувст­вую — слышу, как она напирает на меня, бурлит.

Собака подбегает к реке и останавливается, подняв переднюю ла­пу, поскуливает.

— Давай! —машу башмаками.— Айда! Не трусь!

Тоже входит в воду. Задрав морду, пускается вплавь.

Под водой облаками по гальке проносятся пятна. Голыши покрыты слизью. Нога соскальзывает, стремнина тянет, теряю равновесие. Пест­рая птица с криком проносится мимо.

Свободной рукой зачерпываю воду, лью на голову. Пес выбрался на берег. Мокрый, он кажется тощим и длинноногим. Носится по тра­ве. Виляет провисшим хвостом, отряхивается. Лай, брызги.

Под скалой за выступом крутобокая молодка полощет в реке белье. Стоит по колени в воде, подол подоткнут. Выжимает и шмякает влажное на камень.

Лягушки одна за другой плюхаются в воду.

Едва натоптанная тропинка ведет к мельнице.

Старая мельница оседлала пересохшую канаву. Берега канавы за­росли ежевикой. Молодые кусты сплошь увили плотину, набились под мельницу, подперли ее. Цепкие побеги вползли даже на стены. Перед мельницей папоротник вымахал выше пояса. А дальше, позади акаций пестро от ромашек и клевера.