...Где отчий дом - [18]

Нет, нет и нет! Это невозможно снова пережить с той свежестью и силой...

А сверкающую снежную пыль на разгоряченном лице — она осы­палась с зеленых деревьев, когда Гела, смеясь, встряхивал их?... А долгий-долгий, опасный для жизни поцелуй под водой, в колышущей­ся осеребренной голубизне? А волшебное одиночество на шаркающей перенаселенной танцверанде, куда мы ходили по темной душной аллее, украшенной бюстами великих поэтов... Нет, нет, нет!..

Кто-то опять сигналит и устало-приветливым жестом поднимает руку. Это наш сосед Джумбер везет с рынка своих дачниц. Что ни говори, сервис! Джумбер уверяет, что из живущих в их доме женщин каждая вторая время от времени спит в его постели. То-то он никак не женится. Родители в отчаянии, парню ведь тридцать. Сато им го­ворит: потерпите пару сезонов без дачниц... Они бы и рады, но как быть, когда живые деньги в окошко стучатся: «Хозяюшка!..» Кое-кому пришлись по душе дополнительные удобства, ездят из года в год. А Джумбер только ощеряется, и в глазах у него такое, что мне за нашу сестру стыдно делается. А ведь был вежливый паинька-мальчик. Как сейчас помню, вбежит во двор. «Тетя Сато! Тетя Сато! Мама спрашивает: у вас есть мелкое сито?» Я выгляну на голос, он и мне кивает, глаза блестят, улыбка ясная, непорочная...

Возле почты двое мальчишек лет по семнадцать. Джинсы до ко­лен закатаны, рубахи на животе в узел завязаны, на ногах шлепанцы, а на головах шляпы на ковбойский манер. Увидели меня, направились нерешительно. Вид у них страшный, а походка робкая. От таких чего угодно можно ждать. Я на всякий случай огляделась. Прямо у входа на почту сидит под зонтом бабка Федосия со своим инжиром и «изабеллой», за ней в тени кто-то прячется, лица не видно, но платье шелковое знакомое; на автобусной остановке в черном с головы до пят топчется худая долговязая Амра. Я нарочно ей рукой помахала и крикнула:

— Здравствуй, Амра! Далеко собралась?

Она невнятно буркнула что-то в ответ и отвернулась, вобла глу­пая. А мальчишки подходят ко мне, и один из них говорит:

— Извините, пожалуйста, вы не могли бы одолжить нам шест­надцать рублей.

— Нет,— не останавливаясь, отвечаю я, про себя удивляясь наз­ванной сумме.

Другой преграждает мне путь и уточняет:

— Мы только что послали домой телеграмму, самое позднее — послезавтра у нас будут деньги.

— До послезавтра вам и шести хватит,— обхожу его и иду даль­ше. Обнадеженные моим ответом они шагают рядом.

— Конечно, нам и шести хватило бы, но мы не одни,— с обаятель­ной, немножко виноватой улыбкой баловня признается первый и, встретив мой взгляд, поясняет; — С нами вот те девочки.

Теперь я вижу девочек, прячущихся в тени эвкалиптов. Это соч­ные барышни в деревянных сабо и пестрых длинных юбках, надетых поверх купальников. Заметив наши взгляды, барышни отворачи­ваются.

— Я завтра уезжаю, вы не успеете вернуть долг,— говорю я.

— Оставьте адрес, мы перешлем по почте,— с ноткой раздраже­ния говорит второй. Смотрю на него, встречаю злой, чуть презритель­ный взгляд широко поставленных карих глаз; по нежным щекам струится нежная растительность, розовые губы обрамлены золотисты­ми усиками.

— В вашем возрасте деньги не просят, а зарабатывают,— строго говорю я.

— Мы охотно заработали бы, если б знали где, но мы приезжие и совсем здесь не ориентируемся,— чуть плаксивым тоном оправды­вается первый.

— Ладно, хватит! — останавливает его второй.— Она же нам моз­ги пудрит.

— Погоди, Гришка!..

— Небось по два рубля сшибает за койку, сама в курятник перебралась, чтоб побольше урвать, а нас поучает. Шестнадцати руб­лей у нее нет!.. Жадюга!

— Она же сказала, что завтра уезжает. Она тоже...

— Врет, местная она. И никуда не уедет. Ей и здесь хорошо. Понастроили хором!.. Оставить им по комнатенке, а остальное кон­фисковать! А походка... Походка!.. Видал? Денег у нее не допросишь­ся, а как насчет чего другого...

Почти от самого магазина я вернулась и наотмашь ударила его. Он так побледнел, словно и не загорал никогда, словно час назад прикатил со своего севера.

— Ай да тетка! — шепчет.— За что?

Товарищ его перепугался, на руках у него повис, на меня умоляю­ще смотрит.

— Поделом, Гриша! Заслужил. Сам виноват...

Даже барышни свой пост под эвкалиптами покинули и, стуча деревянными сабо, бросились к нам.

— Гриша! Перестань, Гришенька!

Краем глаза замечаю их испуганные, совсем Детские лица. Этот детский испуг отбивает охоту съездить еще раз по наглой хорошень­кой рожице Гришеньки.

В магазине тесно, душно и жарко. У прилавка пыхтит и обмахи­вается раскрасневшаяся толпа. Прилавок пуст и грязен; горка серого творога, какие-то консервы, несколько кусков почти черного мяса с желтым жиром, над ним спиралью закручиваются липучки для мух.

За прилавком хозяйничает Марго. Слышен ее разбитной голос с приятной джазовой хрипотцой:

— На что тебе мясо, душа моя? У тебя же мужик в два обхвата. Творогом покорми, творогом и «изабеллой». Тут перед почтой старуш­ка сидит, подойди от моего имени... Что?! Посмотри на часы! А молоко у меня когда? Если отъедаться приехала, мало-мало ошиблась. У нас море, солнце и... Правильно, витамины! Удивляюсь вам, гражданки, полдня в этой духоте проводите. Всю жизнь одно твержу, но кто слу­шает?.. Сорок и сорок — рубь сорок, еще сорок — три сорок, папиро­сы брали, не брали — семь двадцать, итого девять шестьдесят... Шучу, дорогая, не снимайте очки. Семнадцать лет на этом месте, меня вся Абхазия знает, от Леселидзе до Очамчира. Весь ваш продукт на пять рублей двадцать семь копеек. Как в аптеке. Заведите сумку с колеси­ками. Рационализация!