...Где отчий дом - [16]

Вижу, у калитки отец стоит, обошел дом кругом, ждет, седой, кудрявый, слишком серьезный для вопроса, который последовал за коротенькой немой сценой:

— Как у гебя с деньгами, дочка?

— Ничего,— отвечаю.— Нормально.

— Если понадобятся, не стесняйся,— поцеловал меня полными негритянскими губами, пахнул дорогим одеколоном. Почувствовал, что мать меня задела за живое, и решил загладить...

Все-таки хорошо иметь состоятельных родителей. Не потому, что нам помогают (в конце концов, мы можем и обойтись), а потому, что не нуждаются в нашей помощи, освободили нас от угрызений сове­сти. Ну, и от постоянного расхода тоже... Хозяйство у них поставлено так крепко, что они даже не сдают комнат «дикарям». И никогда не сдавали. Вернее, однажды приютили молодую чету — супругов или любовников. Отец считал, что супругов, мать потешалась над его наивностью. Молодые приехали в разгар сезона, в середине августа, весь день без толку пробродили по поселку и поздно вечером посту­чались к нам. Отец отвел им лучшую комнату на втором этаже, а через полтора месяца, когда они собрались уезжать, не взял с них ни рубля. Спустя ровно год мы получили из Ленинграда посылку: плоский, сколоченный из досок контейнер. Когда отец с Одиссеем осторожно вскрыли его, мы увидели наш дом, потонувший в зелени, увитый «изабеллой» балкон, увядшие гроздья глициний, а в одном из окон рядом с балконом на провисшей веревочке болтались мой пун­цовый купальник и бледно-голубые ползунки двойняшек. Присмот­ревшись, я обнаружила на картине эмалированный ковшик, в котором варила девочкам кашу, даже эмаль возле ручки была отбита, а через неделю мать заметила на крыше возле телевизионной антенны наше­го кота. Все было воспроизведено удивительно свежо и живо, но больше всего меня изумляло то, что за домом в глубине картины уга­дывалось море. Картину мы повесили в зале над пианино. Там она и висит до сих пор. Мать (она тогда еще работала в школе) тоже долго разглядывала картину, потом привела учителя рисования. «Сколько это может стоить?» Учитель рисования (со школьных лет помню его носатую физиономию) сказал, что не берется назвать точ­ную сумму, но уж, конечно, картина стоит не меньше тысячи руб­лей. «Шутишь!» — мать недоверчиво покосилась на него.

Мы надеялись, что они когда-нибудь приедут снова — тощий ху­дожник с кудрями до плеч и виноватой улыбкой и его маленькая наперсница, прятавшая взгляд своих серых нескромных глаз, но они больше не приехали...

Я шла по дороге к магазину. Дождаться бы автобуса, но жарить­ся на солнце не хотелось. Открытый сарафан и шлепанцы на босу ногу. Широкий свободный шаг. Приятное ощущение легкости. Пест рая вереница машин, блики стекол, зеркал, никеля, и в этих солнеч ных вспышках яркие лоскуты на ветру: рубахи, юбки или флаги!Атмосфера праздника, 1чарнсшал; Ьремя летних отпусков. Люблю тол­пу и шум. Даже досада на матушку улетучилась.

Протяжный сигнал за спиной; красный, как огнетушитель, «Жи­гуль» замедляет ход_^, его хозяин выглядывает в окошко. «Ку-ку, ду­рень рыжий! Машину под цвет волос купил?» Отворачиваюсь. Погодя замедляет ход синяя «Лада»; развеселые молокососы машут мне, хо­хочут, один выставляет руку с торчащим большим пальцем, другой делает вид, что посыпает его солью. Прячу улыбку: мальчики-студентики, ищите девочек, юных, веселых, с необоженными крылышками и обязательно в беленьких трусиках.

В автобусе с откидным верхом (такие сохранились только в при­черноморских санаториях) проезжают курортники — в войлочных шляпах с бахромой и в темных очках. Отдыхают коллективно: хором смеются, хором благодарят, хором ахают на Рице и в Афонской пе­щере,

У дороги в выгоревшей траве копошится щенок. Неподалеку в жидкой тени кустарника его мать кормит второго щенка и пристыженно отворачивает от меня тощую лисью мордочку...

Было время, когда я мечтала, чтобы мне посигналили из маши­ны, чтобы притормозили и помахали рукой. Сесть бы я ни за что не села, но услышать, увидеть, пережить хотелось нестерпимо. Нам не сигналили. Автомобилисты со всей округи знали нас. Мы подрастали на их глазах — голенастые чернявые неуверенные девочки, с за­вистью поглядывающие на приезжающих издалека русоволосых рас­кованных северянок. О, им сигналили протяжно и призывно, для них машины надраивались до блеска, украшались безделушками, для них не жалели денег на мелодичный клаксон. А они смеялись в ответ, небрежно отворачивались, дразняще показывали розовые кошачьи язычки или, дробно стуча каблучками, подбегали к распахивающим­ся навстречу дверцам и укатывали, уносились в другую жизнь, о ко­торой думалось страшно и сладко... Потом я выросла, уехала. Жила в других городах, несколько раз безуспешно сдавала экзамены в театральный институт, четыре года училась в эстрадно-цирковом учи­лище, стала артисткой. И однажды, приехав к родителям, на этом самом шоссе я услышала пронзительный, как горн, сигнал автомоби­ля, визг тормозов и вкрадчивый голос и, с колотящимся сердцем про­ходя мимо, вкусила горькую смесь гордости и унижения. В ту минуту я поняла, что это шоссе, блестящее между мокрыми эвкалиптами, эти изумрудные после дождя пригорки и притихший приморский поселок отреклись от меня, одарив взамен сладостью и легкостью безгранич­ной свободы...